Перекресток, или тридцать лет спустя - Антон Константинович Вершовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, один светлый момент все-таки запомнился – так называемая «обкатка танком». По идее это значит, что солдат лежит в неглубоком, с полметра глубиной, окопчике, а на него прет танк. Солдат поднимается, бросает в танк гранату, падает, ждет, пока танк проедет над ним, и снова бросает гранату ему вслед. Надо сказать, офицеры, которым было поручено превращение студентов в людей, мыслили вполне трезво, и не собирались рисковать своими погонами, положившись на непредсказуемую студенческую психику. Поэтому они решили применить на практике принцип относительности Галилея: дескать, танк, а за его неимением – артиллерийский тягач пусть стоит, грохочет моторами и пукает газами, а студент пусть ползет под ним. И все бы сработало, если бы габариты первого пущенного под тягач студента, отделенного командира Коли, не превысили норму. Коля застрял под тягачом, как Винни-Пух в дверях у Кролика, и обкатку пришлось отменить. В результате студенты обрели абсолютно неожиданный, а потому вдвойне благословенный час в траве под высоким небом Выборгской области…
В последний вечер сборов – попытка коллективного неповиновения из-за двоих товарищей, ни за что отправленных дежурным по полку на гауптвахту: они всего-то фотографировали на память вечернее построение, и для этого залезли на дерево. Если совсем честно, то дерево понадобилось вот почему: шесть студенческих взводов были построены не по уставу, а в виде слова из шести букв, примерно эквивалентного по значению слову «конец» и знаменующего окончание сборов, – а это углядеть можно было только сверху. Построение сопровождалось хоровым пением народной физфаковской песни, что и привлекло дежурного. Крамолы в построении дежурный не заметил, но заметил двух курсантов на дереве, и с размаху закатал им по пятнадцать суток. В результате опьяненная предвкушением завтрашней свободы студенческая братия отказалась маршировать в казармы и осталась на плацу, а не очень умный дежурный не придумал ничего лучшего, чем вызвать из дома командира полка.
По счастью, командир полка оказался педагогическим гением. Начал он с того, что распорядился вернуть фотографов, воткнул их в общий мятежный строй, и срывающимся от праведного гнева голосом произнес речь примерно часа на полтора. Начал он с объяснения того, как классифицируется и карается бунт в Советской армии, и с обещания отправить весь курс служить два года в штрафбате без всяких там дипломов. Надо пояснить, что в самом начале сборов студентам показали стандартный учебно-воспитательный ролик о штрафбате – в частности, о том, как проштрафившихся солдат, среди которых есть просто неудачливые бедолаги, а есть воры, убийцы и насильники – в количестве нескольких сотен душ загоняют на ночь в бетонный бункер и до утра запирают за ними железную дверь; поэтому аргументы полковника были выслушаны со всем возможным вниманием. Накричавшись вволю, закончил полковник свое выступление тем, что раз, дескать, вы такие сволочи, то завтра уедете домой на два часа позже, чем вам было обещано. Умница, надо признать.
И уехали бы все вместе, если бы во время речи из строя не выпали два студента. Где они взяли выпивку – загадка, но вот им действительно пришлось задержаться на гауптвахте. На этот раз мятежные роты не протестовали: за дело, значит – за дело.
Год 1984 – защита диплома. Трудно что-то написать про физфак так, чтобы это не прозвучало не в меру пафосно. Для Артема физический факультет был продолжением его любимого девятого «А» класса. И так же, как тогда, в девятом «А», что-то невидимое объединяло всех на факультете, и объединяет до сих пор, и лучше всего оно выражено в пушкинском четверостишии, переделанном с чувством, хотя и несколько коряво, и ставшем девизом физфаковских выпускников – «куда бы нас ни бросила судьбина, и в жизни ни был бы наш путь каков, все те же мы – нам целый мир чужбина, отечество нам Старый Петергоф»...
Работа по распределению в Оптическом институте (там обещали аспирантуру, но уже после приема на работу выяснилось, что до окончания трехлетней стажировки она не положена – и сколько еще знакомых Артема на этом погорели и до него и после!), проходная с ячейками для пропусков, минутное опоздание – прогул и лишение премии. При поступлении на работу – инструктаж: о любых контактах с иностранцами, если таковые, не приведи Господь, произойдут – докладывать немедленно; увидев около института машину с иностранным или дипломатическим номером – сообщать, потому что «они наводят лазер на наши окна и по отраженному лучу расшифровывают, о чем вы говорите в лаборатории». Говорили в лаборатории в основном о футболе, еще рассказывали анекдоты про Брежнева, Андропова и Черненко. Самым популярным в те годы был такой анекдот – на похоронах Черненко французский посол спрашивает английского посла: неужели русские и Вам прислали приглашение? – Ну что Вы! – отвечает английский посол, – У нас абонемент!
Это не худший вариант – почти половину курса после выпуска отправили на два года служить лейтенантами в глухомань, кого-то засунули в секретные институты, в просторечии – номерные «ящики». Тогда у многих «ящиков» были, кроме номеров, «открытые», но ничего не говорящие названия – «Рубин», «Гранит», и так далее. И был, говорят, институт под названием «Самшит». Все бы хорошо, но началась перестройка, и в страну стали приезжать иностранцы. «Как, вы говорите, называется ваш институт? Some shit? Oops...».
Артему с распределением повезло – хотя вместо Физтеха, о котором мечтал, он попал в режимный Оптический институт, и аспирантура обломилась, но зато он оказался в лаборатории блестящего молодого академика Александрова, которого все сотрудники называли просто Шефом; и это определило всю его жизнь. О Шефе, удивительном человеке, ученом и Учителе, нужно рассказывать отдельно; а в эту повесть поместятся разве что несколько моментов из тех времен.
-- Шеф идет по институтскому двору мимо каких-то маляров. Маляры роняют со стремянки банку с краской на землю, безнадежно забрызгивают ему брюки, а потом долго, громко и с наслаждением матерят его, - за что, не очень понятно, ну
