У любви краски свои - Андрей Брыжинский

— Вы что, меня дожидаетесь? — при их виде удивился Петр Иванович.

— Да вот, калякаем о тебе, — ласковым голосом промолвила мать. — Письмо тебе из Москвы пришло. На этажерку вон положила.

Петр Иванович включил свет в передней, нашел письмо.

«Любимый мой Петрушенька! Несказанно соскучилась по тебе, миленький. Воздуха порой не хватает, когда думаю о тебе. Все не так, все омрачает настроение. Радости пропали сразу же, как только ты уехал. Дни кажутся длинными-предлинными, похожими на занудливые, дождливые, осенние денечки. Зачем, почему уехал в село?! Разве плохо было здесь? Кажется иногда: огромное черное крыло коршуна закрывает мне солнце. Сердце навзрыд плачет по тебе. Места себе не нахожу, родненький. Нет и еще раз нет, не верю, что насовсем разойдутся наши пути-дороги!!! Это — разрушить жизнь. Почему не поймешь никак? Неужели не было между нами горячей любви? Возможно, забыл уже обо всем?

Приезжай, возвращайся снова в Москву. Отец уладит, где нужно, дело. И по аспирантуре, и по работе на первых порах. Без дела не останешься. Никак не могу без тебя!!!

Горячо целую и крепко-крепко обнимаю. Наталка».

У парня на душе стало так хорошо, так посветлело все внутри, и усталость сразу куда-то пропала. И вместе с тем заныла душа по Наташе, от того, что они сейчас находятся далеко друг от друга.

Лег на кровать и никак не может уснуть, все думает о любимой, о ее и своей дальнейшей жизни…

Как обычно, Паксяськин с Кечаевым засиделись в правлении колхоза до вечера, и Петр Иванович решил открыться другу:

— Отговаривай, приводи любые доводы, Борис Дмитрич, но я дальше все равно так не могу. Дела делами, а сердцу не прикажешь. Всю душу истерзал, сил больше нет.

— Что, снова сбежать надумал?! — от испуга аж глаза расширились у Кечаева.

— Да нет. И все же надо съездить в Москву. Возможно, наконец-то изменилось мнение Наташи насчет переезда сюда. Представляешь, никак не могу смириться с тем, что наши пути-дороги с ней разойдутся. Это же противоестественно, быть не должно так.

— Ну что ж, поезжай. На месте все сам увидишь, услышишь, прочувствуешь и поймешь.

— Тогда вожжи возьми в свои руки. Два-три дня только меня не будет.

— Хоть на неделю езжай. Посевная позади. Что необходимо, и без тебя осилим.

…И вот Паксяськин уже в Москве, перед давно знакомым ему домом.

Входя в дверь подъезда, чуть ли не нос к носу столкнулся… с Владиславом — давнишним ухажером Наташи, чувствовалось и тот был тоже весьма удивлен.

— Привет, напарник, — с издевкой первым проронил Владислав. — Ты ведь уехал из Москвы? Какими судьбами оказался здесь?

— Тебя-то это почему волнует? — говорит как бы нехотя Петр, а у самого сердце стало учащенно биться. Владислав, конечно же, приходил к Наташе. — Ты сам почто ноги обиваешь, где не положено?

— Почему думаешь, что не положено. Некоторым, скажу тебе, очень даже положено и… дозволительно, — насмехается над Петром Ивановичем Владислав. — Вот… к Натульке приходил.

По ступенькам Паксяськин чуть ли не взбежал.

Дверь открыла Наташа. От неожиданности — остолбенела. Наконец, словно освободившись от пут, перепрыгнула через порог, повисла на шее Петра Ивановича.

— Пе-етя! — во весь голос закричала она. — Петрушенька! Наконец-то дождалась тебя!

Паксяськин начал целовать любимую. Забыл даже, что только-только встретились с Владиславом. Парень с девушкой так обрадовались друг другу, что даже не заметили проходившую по лестнице соседку. Она взглянула на целующихся-милующихся, и светлая улыбка пробежала по ее лицу.

— Петя, зайдем!

Едва успели войти в зал, снова бросились друг к другу, обнялись… А тут и Руфина Романовна вошла.

— Ой, да тут долгожданный гость! — обрадованно протянула женщина.

— Да вот… приехал, Руфина Романовна, — Паксяськин как бы не находил нужных слов для объяснения.

— Вижу, что приехал. Надо понимать — насовсем?

Петр Иванович решил говорить сразу, начистоту.

— Птичке гнездышко свито в селе. За ней приехал.

— Да ведь у этой пташечки и в Москве гнездо что надо, по всем параметрам подходит для нормальной жизни.

— Все равно выпорхнет отсюда, к другому дому надо будет притулиться.

— Только не к сельскому.

— И почему же?

— Не для Наташи он предназначен.

— А я думаю, именно для нее. И для меня. Для нас двоих.

— Гнездо ваше вот где, — женщина показала рукой в сторону комнаты девушки. — И все, что есть здесь, Наташино и… ее будущего мужа.

— Сами понемногу приобретем необходимый скарб, Руфина Романовна. Собственными силами нажитое больше радости доставляет. Потребителем, зарящимся только на готовенькое, не хочу быть. Это удел трутней.

— Пусть другие едут туда. Село — не для Наташи. Сказала: не пущу дочь прозябать в глухомани.

Девушка с грустными глазами стояла посреди комнаты, молча слушала мать и жениха, которые никак не могли договориться.

— Хорошо, Руфина Романовна, ваши мысли мне понятны. Позвольте мне спросить саму Наташу. Как посчитает нужным, так и будет. — Петр обратил свой взор на девушку и спросил: — Наташа, поедешь со мной?

Та только тяжело вздохнула и опустила глаза.

Молчит девушка, как бы раздумывает, чью же сторону принять. Украдкой, стеснительно посмотрела на возлюбленного и, наконец-то, кое-как выдавила из себя:

— Попытайся понять… Мать ведь правильно говорит, почему никак не хочешь уразуметь это… Неужели плохого она нам желает? Очень прошу: приезжай сам. От добра добра не ищут.

Паксяськин взглянул вначале на Руфину Романовну, потом на Наташу.

— Наташа, навстречу мне попался Владислав. Сообщил мне, что в кино ходили вместе с ним, это правда?

Девушка не может и глаз поднять. Через некоторое время, как нашкодившая, все же глянула на жениха и, запинаясь, невнятно пролепетала в свое оправдание:

— Д-да это… т-так, чтобы как-то время убить. От скуки…

— И часто вы с ним так скуку развеиваете? — у Петра Ивановича все внутри оборвалось от услышанного здесь.

— Н-ничего плохого не думай… Это — так себе, обычное времяпрепровождение. Что от того, если иногда вместе с ним в кино ходили. Я ведь ничего не утаиваю от тебя.

Полынная горечь разлилась по сердцу Паксяськина, он тяжело вздохнул, все явственней ощущая, как атмосфера Вечкаевской квартиры душит его и ему не хватает кислорода. Пелена застилала глаза Петра Ивановича, так что даже лица любимой не узнать.

— Завершились, видно, наши переговоры, Наташенька, — наконец, промолвил он. — Выходит, на разных берегах жить нам с тобой. Надеюсь, ты никогда не забудешь все то доброе, что озаряло нашу жизнь на протяжении всего того времени, сколько мы знаем с тобой друг друга. И я не забуду. Будьте здоровы, — еле выговорил он последние слова.

Петр Иванович вышел на улицу. Душа плакала навзрыд, сердце колотилось, пытаясь выскочить наружу. Не мог ему поднять настроения и красивый день, озаренный солнечным светом.

Наташа в раздумье бродила по квартире. Навязчивое, смутное беспокойство терзало ее.

«Что с того, что в Москве живу? Без любимого ничто не радует. Село… Что, на самом деле, медведи там живут? Такие же люди. Дело какое-нибудь уж найдется и для меня, без работы не останусь. Возможно, такие специалисты, как я, нужны и там. Самая большая преграда — мать, — Наташа с горечью в душе вспоминает разговоры с матерью. — Не ей, мне ведь нужен любимый муж, надежный спутник жизни, семья. Матери, конечно же, приятно, если я буду поблизости. Может, она мечтала об этом, пока растила меня. Да ведь у жизни свои законы. И надо учитывать реальность: у родителей своя стезя, у детей — своя. Так уж всегда бывает, а мама никак не хочет понять меня. Сколько раз ни пыталась смягчить ее, ничего не получается, стоит на своем и все. Э-эх… А я все равно поеду к Пете. Семь бед — один ответ, — твердо сказала она себе. — Хотя бы посмотрю на его село. Если что — снова возвращусь сюда».

…Пока собиралась, улаживала дела, еще две недели пролетели. Дальнейшая неизвестность здорово измучила ее. Руфина Романовна тоже заметила терзания дочери.

— Натулька, ничего не приключилось с тобой? — однажды вечером спросила Руфина Романовна.

— Да вроде бы все в порядке, — увиливает от вопроса девушка, прячет глаза от матери, наконец взяла с тумбочки книгу, начала читать ее.

— Что-то важное пытаешься скрывать от меня, доченька. Сердцем чувствую, неладное творится у тебя в душе.

Наташа уже готова была открыться матери, рассказать ей свои сокровенные мысли. И все же в конце концов решила промолчать, ничего не говорить о своей поездке в село. «Нечего воду в ступе толочь, опять бесполезные разговоры пойдут, — прикидывает она про себя. — Своя голова есть, не маленькая ведь уже». Но, чтобы успокоить мать, Наташа, подсмеиваясь, бросила только: