У любви краски свои - Андрей Брыжинский

Андрей Брыжинский

У любви краски свои

Иван Егорович давно уже намеревался пойти показаться в больницу, но, как всегда, дел было невпроворот: одно, другое, третье. А вот позавчера так прострелило сердце, аж дохнуть было тяжело. И сегодня то же самое. Вернулся с работы — сердце по-прежнему ноет. «Дела делами, и не заметишь, как скопытишься, — подумал Иван Егорович. — Пошаливает сердчишко…»

«Вот положат в больницу, — прикидывает про себя, — кто знает, насколько там задержишься. Надо бы успеть побывать в летнем лагере, поговорить с доярками. Показатели надоев что-то вниз покатились».

Перекусив немного, пошел в правление колхоза, здание которого недалеко от дома Паксяськиных.

Шофер Килейкин уже ждал его.

— Запряг мерина? — подошел Паксяськин к Саше, поздоровался с ним, протянув руку.

— Накормил досыта, чтобы потом не проголодался во время поездок.

— Хорошо. Сегодня нам, Саша, во многих местах надо быть. Подожди немного, скоро поедем.

И вот они уже едут по длинной, вытянутой лентой узкой дороге, вдоль которой по обеим сторонам раскинулись широкие поля, где шепчутся между собой колосья ржи. Иван Егорович радуется, глядя на хлеба: «Как вытянулись! И не заметишь — жатва начнется».

Перед глазами вдруг встали два бесхозных комбайна. Не отыскалось пока желающих работать на них. «Вновь пойти с поклоном к кому-то из трактористов, возможно, кто и согласится пересесть на комбайн…» Нерадостные это мысли. Молодежь заканчивает школу, и — в город. Ладно еще, если едут туда на учебу. Но ведь и оставшиеся здесь через год-другой намыливаются туда же. Как же быть нам, селянам? «Зря я согласился на должность председателя колхоза, — размышлял Паксяськин. — Хватило бы и ярма заведующего фермой. Дети выросли. Дочка Лида вроде с мужем ладно живет, вдвоем в соседнем селе учительствуют, внучка — веселушка, на радость всем растет. Да и сын Петр в этом году завершит учебу, любимую для себя профессию приобретет, по душе работу найдет, прокормится. Много ли нам с женой надо?.. Как только дал уговорить себя другу?! Думал, слажу, не стал перечить Серафиму Григоричу, ведь придется работать с односельчанами, здесь я всех их знаю. Но… и под гору, конечно, не скатываемся, и в то же время галопом не можем скакать. Не хватает работников. Ни уговорами, ни угрозами не можем оставить парней да девчат в селе. Ничего в голову не приходит, как их задержать здесь. А ведь многие из колхозников уж преклонного возраста. С ними много не наворочаешь. Все в город, в город…»

Саша заметил пасмурное настроение предколхоза, желая ободрить его, сказал:

— Э-эх, день сегодня какой — ни облачка на небе! В такой погожий денечек грех унывать, Иван Егорович.

— Сам знаю, что не гоже настроение портить, да куда денешься? — словно проснулся Паксяськин. — Не все в жизни радует. Вот, почитай, и днем и ночью с тобой в делах-заботах: туда-сюда, туда-сюда. И все же никак не успеваем везде. В одном месте завал, в другом… неразбериха. Кажется, всего себя отдаю делу, лада же нету.

— Не тужи, Иван Егорыч, и у предыдущих председателей колхоза не лучшим образом шли дела, если еще не хуже.

Саша по-своему понимает все. Ему до Паксяськина двух председателей колхоза пришлось возить, много своими глазами видел, что и как. Поэтому считал: никаких причин для больших огорчений нет.

— Терзаешь себя излишне, Иван Егорыч, так и здоровье подорвать можно.

— Не научился спустя рукава работать. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Не такими бы хотелось видеть дела «Сятко».

— Э-э, Иван Егорыч, Москва не сразу строилась. Не волнуйся, что не везде успеваешь, — тоном знатока успокоил Килейкин. — Замечаю, в последнее время частенько за сердце хватаешься, — жалеючи говорит он. — Кое-что иногда пропускай мимо души, Иван Егорыч.

— Да ладно, Саша. Захомутал я себя, придется теперь везти воз. А насчет сердца… — он правую руку приложил к груди. — Сегодня после посещения лагеря съездим с тобой в райбольницу Сурска, покажусь врачам.

Доехали до окраины леса. Паксяськин вышел из машины первым.

— Красота-то какая!

От увиденного душа полнилась тихой радостью. Ноги по колено утопают в густой зеленой траве. От дуновения ветра переговариваются между собой листочки на деревьях. Дальний пригорок кажется упирающимся в небо. Он весь порос низкорослыми деревьями, кустарником. Под горой змейкой, сверкая на солнце, течет речка Сияна, спешит, спешит куда-то в неведомую даль нести свои воды. Куда ни кинешь взор — всюду ширь полей, радующая душу колосящаяся рожь.

Сердце упивалось трелью соловья, красивым пением других птиц. Запахи трав дурманили Ивана Егоровича. Он молча вдыхал эти ароматы, вслушивался в многоголосый хор птиц. Затем спросил:

— И что за злые ветра сдувают отсюда, от такой вот красоты молодых людей? Как только силы у них находятся для расставания с родным домом? Не доходит до меня такое, никак не разумею своей башкой.

— Дали манящи. Это — закон природы, — задумчиво произносит Килейкин.

Он и сам задумывался когда-то об этих далях. Однако все же гнездо Саша свил у себя в селе: женился, ребенок есть, дом построил. Теперь нисколько не кается, что никуда не уехал. Наоборот, считает: лучше села для него ничего нет на свете. На уезжающих из родных мест молодых людей все же смотрит с грустинкой, но в то же время с гордостью: каждый находит именно свою дорогу жизни. Да, в городе, возможно, кое-кому и лучше, но ведь и здесь прикипает душа к деревенскому укладу. Он по себе это знает, и никто уж его не уговорит покинуть родные края. Парень твердо уверовал: правильный выбор сделал среди жизненных тропинок.

Летний лагерь отсюда совсем рядом, поэтому доехали до него быстро. Коров в калде не было, видимо, еще паслись где-то. Доярки мыли пустые фляги, опрокидывали их и надевали для сушки на столбушки ограды.

— Здорово, бабоньки, — обращение Паксяськина адресовалось всем.

— Здоровеньки булы, Иван Егорыч, — с улыбкой на устах ответила на приветствие немолодая доярка.

— Много сегодня надоили? Что-то не радуют показатели, — вытащил он из нагрудного кармана бумаги, стал рассматривать их.

— С этими иродами, Иван Егорович, не только молочных рек не будет, ручеечки и те, смотри, кабы не высохли, лихоманка на них, — начала, быстро выговаривая слова, пятидесятилетняя доярка Анна Праксина. — Бесстыдники, кручено-верчено, пастухи.

На самом деле, сколько раз уж ругались доярки с колхозными пастухами. Все бестолку. А с чего бы им хорошо работать, когда все равно ведь платят одинаково? Немного погоняют коров туда-сюда и быстрее — к речке, водичкой поят. Никита с Тимофеем по «лодырничанью» один другого хлеще. Загонят коров на песочек около Сияны, и день-деньской заставляют «отдыхать» их там. А зачем утруждать себя, когда зарплата утвердившаяся?

— Тэ-экс, и почему до сих пор молчите?

— А-а, — махнула рукой Праксина, — толку-то? Что, замену им найдете? Не верится. Откуда? Ломаный грош корысти от ругачки с ними.

— Погоди вот, пойду нагоняй дам им, креста на них нет, — зажигается Паксяськин. — Где пасут сегодня?

— Пастбище у них одно: под горой, а затем — к речке, ежедневно этим маршрутом ходят, и луг уже весь истоптан, — недовольно сообщает Праксина.

— Сейчас же поехали туда, Саша. Я такую взбучку им дам, до конца дней своих помнить будут.

Коров, на самом деле, заметили около Сияны. И времени было не так много, надо было еще где-то попастись скотине на травке, коровы же «отдыхали» у речки. Из пастухов находился здесь только один.

— Почему так рано загнали их сюда?! — громко закричал на пастуха председатель колхоза. — Где твой напарник?

— Корова провалилась в торфяную яму. Никита побежал туда. Кто знает, вытащит или нет. Я вот стадо караулить остался. Не успеваю туда-сюда бегать.

— Вижу, как стараетесь, олухи царя небесного. Где бродят коровы: по торфяникам, ямам — ничегошеньки не волнует вас. Вот пропадет хотя бы одна из них, все до копеечки заплатите! — И уж несколько более спокойным тоном Паксяськин спросил: — Где провалилась корова?

— Да вон, недалеко отсюда, — пастух кивнул головой в сторону лесочка.

Около торфяной ямы увидели размахивающего прутом второго пастуха. Ругаясь семиэтажным матом, он орал на корову. Видимо, таким образом пытался выгнать ее из ямы.

«Нет, самой вряд ли выбраться», — подумал Паксяськин и обратился к шоферу:

— Саша, есть у тебя веревка? Втроем, возможно, и вытащим.

Долго не раздумывая, Саша подошел к багажнику, нашел там веревку, скинул с себя штаны, рубашку и в одних трусах спустился на дно ямы, попытался просунуть под животом коровы веревку. Один конец держал Иван Егорович, за второй, как только Саша осуществил задуманное, ухватился Никита.