Большая родня - Михаил Стельмах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это вам спасибо. За все спасибо. Я вам руку перевяжу. Сорочкой. Она у меня чистая. — Решительно рванул Тимофей ворот верхней полотняной сорочки, и мелкие пуговицы росой посыпались под ноги.
— Не надо, — улыбнувшись, вынул пакет с кармана, сказал пулеметчику, чтобы перевязал плечо Иваненко, а сам поднял руку вверх, и кровь с пальцев потекла в рукав.
— Как ваша фамилия?
— Горицвет. Тимофей Горицвет.
— Горицвет? А моя Марков. Чем же вас отблагодарить? У меня есть…
— Ничего мне не надо, командир. Сам солдатом был. Не на то революция пришла… — он заволновался. Хотелось многое сказать, но говорить с людьми ему всегда было тяжело, а особенно теперь, когда загустевшая кровь сеялась и сеялась на синеватую осеннюю траву. И он уже ровным голосом тихо прибавил: — Вы в Ивчанку идите. Там если банда и наскочит — люди наскок отразят.
— Бывайте здоровы, — побелевшими, бескровными, что аж морщинами взялись, губами Марков целует Горицвета и, прижимая к груди перевязанную раненную руку, идет луговой тропой к домам. А Тимофею и до сих пор кажется, что кровь командира течет по побережью, вдавливается в песок, как неглубокие желудевые наперстки.
«Славные хлопцы», — так, как отец о своих сынах, думает он, перебирая в воображении мимоходом схваченные черты воинов, не зная, что и они сейчас также думают о нем, вспоминают добрым словом неизвестного человека. И та сердечная помощь, которая не так бы могла закончиться — смерть же рядом ходила, поднимает Тимофея в собственных глазах, наполняет радостным чувством. И только со временем просыпается забота, что бандиты могут забрать коней. Внимательно прислушивается к тому берегу. Вода четко передает сердитую речь и ругань бандитов. И вдруг он слышит голос Сафрона Варчука.
«То ли показалось?»
Со временем черные фигуры поднимаются вверх. Потом забухали копыта и топот удалился, затих…
Сафрон Варчук узнал Тимофея Горицвета, когда тот нырнул над кручей в кустарники. Узнал и так трухнул, что мелкие капли на его плоском челе сразу же испарились.
«А что если он заметил меня?»
Почти на коленях выпросил раздраженного неудачей Крупяка разделить банду: большую часть пустить в село, а другую оставить в кустах.
Приближался рассвет.
Круглыми, увеличившимися от напряжения глазами вглядывался Сафрон вдаль, тоскливо обдумывая одно и то же: заметил ли его Тимофей, вернется ли на этот берег? И, как большинство религиозных людей, в критическую минуту он со своими делами с жаром фанатика обращался к богу, посылал ему неумело составленные молитвы, чтобы Тимофей приплыл к берегу.
И вдали у мыса простужено бухнуло весло. Сафрон сразу же забыл и о молитвах и о боге.
Раздвигая тьму, плеснула лодка, а на ней во весь рост стоит высокий сильный человек, неторопливо и умело орудуя веслом. Мягко стукнулась лодка в песок. Тимофей выскочил на берег, и тотчас звонко грохнул выстрел.
Сафрону на миг показалось, что это его сердце разорвалось. Он невольно обеими руками схватился за грудь, не спуская глаз с Тимофея.
«Покачнулся», — обрадовался, и руки его сползли с груди, но сразу же снова судорожно сведенными пальцами ухватились за сердце: Тимофей с непривычной прытью влетел в Буг, и не скоро его голова поднялась над водой, снова исчезла и снова появилась.
Бандиты выскочили из укрытия. Вода затрепыхалась то небольшими крылышками, то продолговатыми полосами. А Сафрон, одурев от испуга и злости, путался под ногами бандитов, тыча пальцем на поверхность реки:
— Вот он! Вот он! Появился!
— Да отойди ты… двоюродный брат Галчевского! — в конце концов ощерился на него высокий растопыренный бандит с узкими, будто осокой прорезанными глазами, стоящий на страже у моста. — Не повылазило нам!
И Сафрон обижено притих, но, когда появлялась над водой голова Горицвета, он механически указывал рукой в том направлении.
Холодная вода кипятком обдала Тимофея. Тело сразу же начало гореть и сжиматься в комья. Энергичными движениями он под водой сорвал с себя сапоги, пиджак, рывком поднялся на поверхность, на полную грудь вдохнул воздуха и снова погрузился в реку.
Крепкие затвердевшие руки, как два весла, разгребали густую воду. Не слышал, как вокруг него шлепались пули — уши словно жгучим клеем залило. И они начали больно пухнуть.
«Ничего, Тимофей. На тебя еще пуля не вылита», — утешал себя, как и на фронте. Под пулей он понимал не кусок свинца, а смерть, так как не раз Тимофей был ранен. Не только потом покрыты его георгиевские кресты, лежащие в уголке сундука с темными пятнами честной солдатской крови на черно-оранжевых лентах… Даже в мыслях не допускал, что он может быть сейчас убитым. «Поранить могут. Так это не новость. А речку переплывем». И вода аж шипела, расступаясь перед ним. Рассекал тугие подводные течения, могучими плечами с разгона крошил водовороты, каждой клеткой ощущая движение студеных наэлектризованных мышц реки. «Ничего, Тимофей, на тебя пуля еще не вылита». И, весь в тугом напряжении, не слышит, что кровь его уже вытекает в речку.
Вдруг случилось что-то непривычное и страшное. Какая-то злая сила передернула всем тугим его телом, перегнула, мучительно скрутила раненные кости и заморозила их. Трепыхнулся так, будто из камня выходил. Руки, голова, плечи послушались — ожили, а скрюченные ноги закаменели и потянули вниз.
И Тимофей все понял.
В последний раз поднялся над водой. Грустным умным взглядом широко окинул берег на рассвете. И чего-то ему стало жалко. Страха не было, а тоскливое сожаление о чем-то, что никогда не наступит, объяло все его полуживое тело. Он даже не подумал, что это была тоска по непрожитым годам, тем годам, которые поселились в наилучших его чаяниях, а наяву еще не приходили. Только теперь он приближался к их грани и уже отходил от них навсегда… Может, Евдокия, Дмитрий… И глаза его подобрели. Вся жизнь, все видения за какую-то минуту прошли перед ним, как проходит бессмертное войско мимо убитого товарища.
Промелькнуло детство, дождливые галичские ночи на фронте, более близкими стали убитые друзья и земля…
— Барская?
— Да нет, наша.
— Значит, барская?
— Барская была, да загула. Теперь наша, ленинской правдой дадена.
И увидел, как они с Мирошниченко и Дмитрием вошли в рожь и пошли по ней Большим путем. А издали им улыбается дорогое лицо вождя…. «Хлеб ему крестьяне принесли…» Так это же они кланялись вождю хлебом… все, все перепутал Мирошниченко.
И в последние секунды своей жизни он весь тянется к нераспознанной грани будущего, которая вот-вот должна была раскрыться перед ним, так как всю жизнь он жил будущим, не имея ничего отрадного в прошлом.
И Тимофей не чувствует, как от воды камнем берутся натруженные жилы, будто вымываются из тела, как подхватывает его течение и несет на широкий плес…
— Капец! — высокий растопыренный бандит подбрасывает обрез на плечо и идет тропой вверх.
— А напористый черт! — с удовольствием кто-то выругался, затягиваясь папиросой. — Сколько проплыл в такую холодину.
Сафрон хочет попросить бандитов, чтобы они еще подождали: а может, выплывет Тимофей. Но, чувствуя настроение всех, не отваживается произнести слова, только взгляд не сводит с реки. Его носатое лицо до сих пор безжизненно перекошено страшным напряжением.
Уже ушли бандиты наверх, уже застучали копыта, уже всколыхнулись, расширились полосы рассвета, уже плоскодонка, подбитая волной, шевельнулась, вздохнула и поплыла вслед за своим хозяином, а Варчук еще не выходил из прибрежных кустов.
«Господи, милосердный Иисусе, помоги мне грешному в тяжелый час. Если бы…» — И он перечисляет все свои неотложные заботы, и влажный рассвет, боль и злость туманят темные неблестящие глаза, подвязанные круто выгнутыми сережками фиолетовых подтеков. В его однообразное шептание как-то незаметно вливается песня, она не мешает молитве. Но вдруг Сафрон подскакивает как ужаленный. Вместо песни несмело плеснула задиристая частушка. В голосе парня во время пения слышится и радость и неуверенность. Но вот частушка пропета до конца, послышался облегченный хохот, и уже два голоса, аж смеясь, в восторженном удивлении, наверно, впервые вывели:
Ой на небі безпорядки,Кажуть, бог змінився:Пішов грітися у пеклоІ весь обсмалився.
«Ироды! Черти проклятые!» — в неистовой злости Варчук чуть не выскочил со своего укрытия. Но вовремя опомнился, взглянул на реку.
К тому месту, где последний раз появилась голова Тимофея, подъезжала долбленая лодка. Посредине в ней лежал рыболовный вентерь, а по краям сидели два паренька — Григорий Шевчик и Варивон Очерет…
— Хорошая, значит, песня, Григорий. Жаль, что дома ее нельзя петь: родители волосы с кожей вырвут, — засмеялся Варивон и, оглянувшись, шепотом прибавил: — Смотри, чьи-то сети стоят. Не потрусить ли нам их?