Большая родня - Михаил Стельмах

Михаил Стельмах

БОЛЬШАЯ РОДНЯ

Роман-хроника

Роботящим умам,

Роботящим рукам

Перелоги орать

Думать, сiять, не ждать

I посiяне жать

Роботящим рукам

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Сентябрьское солнце незаметно зашло за потрескавшиеся негустые тучи и сразу же далеко за лес разостлало недобеленные холсты. У самого леса злобно закартавил, задудукал пулемет, и на леваде, задыхаясь от испуга, по-женски, заахало эхо.

Евдокия, услышав выстрелы, остановилась у перелаза.

«Снова где-то банда объявилась. Не напала ли она на комитетчиков?» — вздохнула, не так думая о банде, как о Тимофее, который утром пошел делить барскую и кулаческую землю и до сих пор не пришел домой. Неусыпной женской болью защемило сердце, которое в любой опасности видит своего мужа, своих родных и кровных и, не зная кого, и всех просит, чтобы оберегала их судьба от несчастья.

Странно: столько лет прошло с тех пор, как впервые неумело прижал ее молчаливый, суровый Тимофей, уже и сына ему вырастила, но и теперь по-девичьи любила его, по-девичьи волновалась о своем муже, хотя на людях никогда, даже словом, не выказывала своих чувств. Когда же появился на свет Дмитрий, когда раскрылась перед нею светлая и тревожная безграничность материнской любви, в ее любовь к Тимофею как-то незаметно влилось новое течение: муж стал для нее не только отцом сына, а словно и ее отцом (может потому, что именно тогда умер ее старый отец). И до радостной боли хорошо было Евдокии, в сумерках встречая мужа, возвращающегося с работы, прислониться к нему, положить голову на широкую грудь, вдохнуть из не выветрившихся складок одежды благоухание широкой степи или хмельной дубравы.

— Эх, ты, — коротко скажет он, и черные грустные глаза усмехнутся, а крепкую руку положит ей на голову, как кладут взрослые детям.

— Соскучилась, Тимофей, по тебе. Так соскучилась, словно ты только что с германской вернулся.

— Странно, — свысока взглянет на нее. И по привычке призадумается, уйдет в свои заботы.

Солнце вскочило в узкую щель между облаками и бросило под ноги молодице живую узорчатую тень развесистой яблони.

Вдали звонко зацокали подковы, и скоро на рослых лоснящихся лошадях вылетело четыре всадника: трое в буденовках, а четвертый, очевидно командир, в кубанке.

На темно-синих галифе — красные лампасы, за плечами — карабины. Опережая бойцов, в неистовом беге промчалась тачанка с пулеметом, и высокий чубатый казак, молодцевато стоя во весь рост, из-за широкого плеча что-то сказал бойцам. Те весело засмеялись, что-то бросили вдогонку пулеметчику о банде Галчевского и как-то дружно, в лад и сразу же запели молодыми голосами про Богунию[1].

«На банду едут, а смеются, поют. Словно смерть для них значения не имеет. Вот народ!»

Долго взволнованным взглядом провожает молодая женщина всадников.

Вот уже исчезли они за поворотом, может навсегда. Вот и песня затихла, а сердце почему-то щемит и щемит, раньше срока печалясь о чужих детях, как о своем сыне.

И уже не слышит она, как к воротам подкатывает пароконная телега, как заходит во двор ее высокий горбоносый Тимофей.

— Евдокия! — словно от самой земли откликается глуховатый родной голос. И она спешит навстречу мужу, отмечая и его непривычно просветленное лицо, и председателя комбеда[2] Свирида Яковлевича Мирошниченко, стоящего возле лошадей, и плуг и рыболовные снасти на телеге.

— Тимофей, почему так поздно? Добрый день, Свирид Яковлевич. Заходите в хату, — слегка кланяется молодая женщина.

— Доброго здоровья. Некогда. Скорее отпускай мужа. — Округлая голова, горделиво посаженная на широких плечах, наклонилась над плетнем. — Утром уже будем пахать свой надел.

— Барскую землю? — спросила потрясенная Евдокия, будто и не знала, не ждала того надела, будто не видела его во снах и наяву.

— Нет, не барскую. Свою! — смеется Свирид Яковлевич.

— Свою? — еще не понимает она. «Своя же десятина уже засеяна».

— Теперь свою. Барской была, да загула.

— Значит, барскую? — переспрашивает Евдокия так, как переспрашивают люди, чтобы еще раз чье-то слово утвердило их справедливость.

— Да не барскую, а свою, — аж выгибается от веселого смеха коренастый широколицый Свирид Яковлевич. — Никак не привыкнете, что это уже наша земля.

— Наша, наша, — облегченно вздыхает она и с непонятным удивлением останавливается посреди двора.

Мысли, как паводок, аж качают ее. Какая-то сильная и теплая волна разносится по всему телу, и Евдокия уже не видит ни предосеннего неба, ни небольшого двора, ни черного покосившегося плетня, в нескольких местах изодранного пулями…

Густые утренние поля встрепенулись в полете, переплеснулись за искристый горизонт, отчетливо зашевелились на фоне золотого литья облаков и умылись солнцем. И нет на полях ни пучков колючего, поржавевшего от ненастья провода, ни линии окопов; даже свежие красноармейские могилы колышутся всплесками ярой чубатой пшеницы, горят красными лентами маков, солнце поднимают из-под земли. И не пули подсекают стебель, а наклоняет его перепел, поющий в радости, что теплыми комочками покатились его дети по земле, на молодых крыльях поднялись в небо. А она, Евдокия, едет и едет с Тимофеем полевой дорогой на свою ниву.

Певучий колос детскими ручонками льнет к ней, пазуху ищет, ароматной росой обдает босые ноги…

«Неужели это все будет?»

Вдруг вздрогнула молодая женщина: словно на клочке черной тучи увидела свои искалеченные молодые годы…

Высохшая степь.

Барская пшеница.

И потрескавшиеся в кровь, обгорелые губы жнецов. Задыхаются в зное грудные дети, старичками родившиеся в срок. И нет в присохших грудях матерей молока для детей. Только есть соленые слезы в глазах. И падают они на желтые детские личики, на тринадцатый измученный сноп.

Вот ее мать на третий день после родов, не разгибая спины, подсекает серпом хрупкую, перестоянную пшеницу. Скрипит зубами от боли, кусает распухшие губы, а жнет, млея душой над тринадцатым снопом.

— Мама, отдохните.

— Я сейчас, дочка, — посмотрела так, будто все небо вобрала болезненно побелевшими глазами.

Выпрямилась, вытерла рукой лоб, охнула, выпустила серп и начала оседать рядом с ним. Черные пальцы глубоко поранило лезвие, но не брызнула кровь, а только несколько капель — запеченных, с крохотными пузырьками пены — выжались из безжизненного тела. А на темных, припавших пылью губах выступил розовый пот и пошел паром.

И только тогда Евдокия с ужасом увидела, что лицо, потрескавшиеся ноги, жилистые руки матери были черными, как свежевспаханная корнистая вырубка.

— Как сизый голубь, отлетела жизнь, — горбатой тенью наклонилась над матерью пожилая, высушенная солнцем и батрачеством женщина.

— Легкая смерть. За работой, — позавидовал кто-то из работников.

— За чужой работой ни смерть, ни жизнь нелегки, — будто из глубины веков донеслись чьи-то слова. И под их ноющий осенний шелест перед глазами, как лодочка на горбатых волнах, колыхнулась могила ее матери; поплыла среди холмов, поскрипывая трухлявым замшелым крестом и пламенея живым платком перемытой росою калины. Как невыплаканные слезы, годами падает роса с отяжелевших гроздьев на изголовье полузабытой наймитки, которая в бедности родилась и сама в мучениях родила дочь и в горе умерла на чужом колючем поле. И там, где падают с калины дымчатые розовые капли, гуще кустится и поднимается трава. Дважды за лето ее скашивает глухой сторож с седыми спутавшимися ресницами, и в небольших копнах сена ветры перебирают унылые страницы сотен различных и вместе с тем похожих друг на друга историй тружеников.

…Евдокия скорее прогнала тревожные миражи и видения, пошла за мужем в хату.

— Приготовь, Евдокия, что-то в поле, — подобревшим взглядом смотрит на нее Тимофей. — Ну, хозяйка, прирезали нам три десятины земли. Рада?

— Три десятины!? — удивленно и еще не веря его словам, подходит к мужу. — Тимофей, и это навсегда? Или на какой-то год? — просыпается в ней недоверие.

— Навсегда… Чем теперь мы не хозяева? — твердо прошелся по дому. — Землю дали, коня дали, плуг на двоих дали. Вот что значит, Евдокия, закон Ленина, своя власть. Теперь мы люди, а не быдло, не господский скот. Ты на завтрашний вечер приготовь чего-нибудь: придут наши люди — надо же как-то свою судьбу отметить.

Евдокия от радости даже не знает, что сказать, и всем телом приникает к Тимофею, слыша, как слезы счастья пощипывают зрачки. Осенним полем и осенним горьковатым листом веет от всей фигуры мужа. И пахнет терпкой коноплей, еще стоящей на корню, живой, повевает духом влажной сорочки труженика.