Рерих - Павел Федорович Беликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заслуживает внимания и высказывание известного испанского художника Игнасио Сулоага о Рерихе: «Великий художник! Его искусство свидетельствует, что из России на весь мир исходит некая сила, — я не могу измерить ее, не могу определить ее словами, но она налицо».
Русский раздел зарубежного творчества Рериха до сих пор недостаточно изучен. В двадцатые годы были написаны такие картины, как «Двор. Старый Новгород», «Новгородская церковь», «Русская изба», «Ярилина долина», «Св. Глеб», «Св. Николай», «Двор Садко», «Священная роща» и, наконец, замечательная серия «Санкта». В тридцатые годы были созданы «Сергий. Часовня на путях», «Новгородский храм», «Храм Сергия», «Св. Сергий», «Сергиева пустынь», «Звенигород», «На подвиг», «Святогор», «Настасья Микулична», картины на мотивы русских сказок. В сороковые годы писались «Александр Невский», «Богатыри проснулись», «Ярослав», «Мстислав Удалой», «Новгородский погост» и многие, многие другие произведения. К этому следует добавить и работы Рериха для театра. Эскизы декораций нередко перерабатывались художником в картины и расходились по музеям как самостоятельные станковые произведения.
По манере письма и своему внутреннему звучанию зарубежные произведения значительно отличались от таких картин, как «Заморские гости», «Славяне на Днепре», «Сеча при Керженце», «Ведунья» и другие. И не только потому, что Рерих вообще изменялся, но также потому, что он изменялся вместе со своей страной, даже находясь в разлуке с нею. Работая над «Настасьей Микуличной» в Индии, Николай Константинович записывал в «Листах дневника»:
«Настасья Микулична» — величественный прообраз русского женского движения — давно был нам близок. Характерно женское движение в русском народе — в народах Союза. Выросло оно самобытно, как и быть должно. Женщина заняла присущее ей место мощно, как поленица удалая. Народы волею своею показали здоровое, преуспевающее строительство».
По существу, всю «россику» последнего творческого периода художника можно назвать героическим циклом, торжественным гимном народному подвигу, утверждением великого будущего родной страны. Узнав, что в Советский Союз собирается уехать из Праги В. Ф. Булгаков, Николай Константинович пишет ему в конце тридцатых годов: «Верю, что нам с Вами еще придется встретиться и еще большая надежда — придется вместе потрудиться. Так хочется не растерять финальных лет и употребить их во всей напряженности именно там, именно для тех молодых, которые послужат на процветание Родины».
С большим возмущением реагировал Николай Константинович на мюнхенскую сделку западных держав. Характерно само наименование очерка 1939 года, посвященного этому событию, — «Продажа душ». Художник писал в нем:
«Под разными, иногда очень пышными наименованиями, творится злое дело, позорное для человечества. Говорят очень выспренне об изменении границ, о всяких присоединениях, кто-то не удержится, чтобы не произнести слова «аннексия». И среди всех этих прилично причесанных собеседований никто не решится вспомнить, что беззастенчиво происходит продажа душ человеческих».
И прогремели первые выстрелы второй мировой войны. Николай Константинович заносит в дневник: «Конечно, эта война не сейчас началась. Уже в 1936 году она стала злобно формироваться. Уже истекал кровью Китай под неслыханно чудовищной агрессией. Уже терзались Испания, Абиссиния… Был длинен список насилий. Были поразительные поводы для пароксизма разрушений. Главные выстрелы загремели не тогда, когда общественное мнение их ожидало. Будем ли надеяться, что бесчеловечные уроки прошлого хотя отчасти изменят к лучшему существующее положение? Злобная разноголосица мало ободряет к таким надеждам. Первое августа 1914 года встретили в храме, первое сентября 1939 года встретили перед ликом Гималаев. И там храм, и тут храм. Там не верилось в безумие человеческое, и здесь сердце не допускает, что еще один земной ужас начался…»
Прервались международные связи. Замолкли многочисленные корреспонденты. Работа института «Урусвати», рассчитанная на сотрудничество ученых разных стран, парализовалась. В июле 1940 года Николай Константинович констатирует:
«Сперва мы оказались отрезанными от Вены, затем от Праги. Отсеклась Варшава… Постепенно стали трудными сношения с Прибалтикой. Швеция, Дания, Норвегия исчезли из переписки. Замолк Брюгге. Замолчали Белград, Загреб, Италия. Прикончился Париж. Америка оказалась за тридевять земель, и письма если вообще доходили, то плавали через окружные моря и долго гостили в цензуре… Дальний Восток примолк. Из Швейцарии Шауб-Кох еще двадцатого мая просил срочно прислать материалы для его книги. Но и Швейцария уже оказалась заколдованной страной. Все нельзя. И на Родину невозможно писать, а оттуда спрашивают о травах. Кто знает, какие письма пропали… Наконец, обнаружилось, что и в самой Индии началась цензура. Оказалось, что цензором в Кулу не кто иной, как местный полицейский. Вполне ли грамотен? Проявил он свой досмотр тем, что по небрежности вложил свою записку в письме ко мне… Грустно видеть, как события обрубают все ветви работы. И не вырасти новым побегам. Будет что-то новое, но когда?»
Вместе с научной работой замерла также деятельность большинства связанных с именем Рериха культурно-просветительных организаций. Для Николая Константиновича все это отягчалось еще тем, что откладывалось на неопределенное время возвращение на Родину.
Непосредственно Индии сражения не угрожали. Здесь даже не прекращались обычные художественные выставки. Более шестидесяти картин Рериха находилось вне дома. Они уже побывали в Тривандруме, Хайдарабаде, Бомбее, Бенаресе, Аллахабаде, а теперь направлялись в Лагор. Поступили приглашения устроить выставки в Калькутте и Коломбо. Но мысли Николая Константиновича переключались на другое. В июне 1940 года он писал:
«Изучая летописи русские и знакомясь с древней литературой, которая вовсе не так мала, как иногда ее хотели злоумышленно представить, приходилось лишь уже более сознательно повторять окрик «не замай!». Пройдя историю русскую до самых последних времен, можно было лишь еще более утвердиться в этом грозном предупреждении. Оно звучало особенно наряду с трогательными русскими желаниями помогать многим странам самоотверженно. И теперь то же самое давнее утверждение встает ярко… Всякий, кто ополчится на народ русский, почувствует это на хребте своем. Не угроза, но сказала так тысячелетняя история народов. Отскакивали разные вредители и поработители, а народ русский, в своей целине необозримой, вырывал новые сокровища. Так положено. История хранит доказательства высшей справедливости, которая много раз уже грозно сказала: «Не замай!»
Каждый день, включая радио, художник ждал роковых известий… Вскоре они пришли
