История германского фашизма - Конрад Гейден

Это, конечно, не социальные требования социал-демократии, а между тем было время, когда Штрассер готов был «в полной мере сохранить» эти последние. Это также не социализм его брата Отто. Возможно, что кто-либо из этого круга читал «Республику» Платона и это отразилось на его взглядах с той разницей, что во главе штрассеровского государства, берущегося изменить человеческие страсти, стоят не философы, а солдаты. Этот идеал государства под стать любому гарнизонному священнику. Это не социалистическое государство грядущего человечества и не государство-опекун эпохи абсолютистского прошлого. Это, так сказать, государство духовных пастырей во главе с генеральным штабом армии.

«В понятие освобождения рабочего, — утверждает тем не менее Штрассер, — должно входить участие в прибылях, в собственности, в руководстве». С другой стороны, однако: «Если не остановиться на этом и не подчеркнуть значения той революции умов, которая толкает нас против духа нынешнего строя, то это значило бы мерить все старой мерой. Мы сознательно противопоставляем критерию собственности критерий дел и заслуг, равным образом у нас венчают человеческие стремления не богатство и роскошь, а чувство ответственности. Это — новое мировоззрение, новая религия хозяйства, и из нее вытекает, что отвратительное царство золотого тельца пришло к концу».

Итак, здесь все же так или иначе затрагивается вопрос о частной собственности. Но уже довольно робко.

Здесь в лоне партии борются два воззрения. Даже под антисемитизмом они понимают нечто разное. Гитлер в феврале 1928 г. дошел до следующего обещания евреям: «Если они будут себя хорошо вести, они могут остаться; если нет, вон их!» На этой платформе партия может в один прекрасный день бесшумно ликвидировать весь «еврейский вопрос»; но другое дело — точка зрения штрассеровского кружка, сформулированная несколько месяцев спустя: «Буйствующий антисемитизм умер, эта детская болезнь преодолена и не повторится. Примитивные проявления ненависти к евреям, мало убедительные публикации прежнего времени (под этим, очевидно, разумеются протоколы «сионских мудрецов»), все это — дело прошлого. Растет новый антисемитизм, да здравствует антисемитизм!» Это звучало как предостережение Гитлеру: не продавать ненависти к евреям за чечевичную похлебку преходящей политической ситуации данной минуты.

В то время как Гитлер вел свою колеблющуюся и, в сущности, не пронизанную каким-нибудь определенным мировоззрением политику, кружок Штрассера выработал за годы своей идейной работы политическую идеологию, в иных отношениях менее замечательную, чем многие речи Гитлера, но зато более цельную. Плоды этой идейной работы использовал впоследствии пропагандист Гитлер среди интеллигенции и молодежи. Незадолго до последнего большого съезда партии в Нюрнберге в 1929 г. кружок Штрассера обнародовал манифест, названный им «14 тезисов германской революции». В манифесте, между прочим, говорилось:

«8. Германская революция отвергает индивидуалистическую хозяйственную систему капитализма; ее свержение является предпосылкой успеха германской революции. Столь же твердо германская революция стоит за корпоративную хозяйственную систему социализма, исходя всецело из того, что смысл хозяйства состоит исключительно и единственно в удовлетворении потребностей, а не в богатстве и барыше.

9. Поэтому германская революция провозглашает свое верховное право собственности на землю и недра, их собственники — лишь ленники нации, обязанные отчитываться перед ней и служить ей, между тем как вся нация защищает эту собственность.

10. На основании того же права германская революция провозглашает участие всех занимающихся созидательным трудом в собственности, доходах и достижениях нации; последней служат также те немцы, чья личная доля во владении, доходах и руководстве приобретена или обусловлена большими заслугами или большей ответственностью.

11. Германская революция усматривает благо нации не в накоплении материальных ценностей, но в беспричинном повышении уровня жизни, а исключительно в оздоровлении, в здоровом состоянии богом данного организма нации; только с помощью этого оздоровления возможно выполнение задач, предначертанных судьбой германской нации.

12. Эту задачу германская революция видит в полном развертывании неповторяемого своеобразия нашей нации и поэтому всеми средствами борется против вырождения расы, против засасывания чуждой культурой, за национальное обновление и чистоту расы, за немецкую культуру. По существу это есть борьба против еврейства, которое в союзе с интернациональными силами масонства и ультрамонтанства — частью по своей расовой природе, частью с умыслом — разлагает немецкую душу».

По своему языку эта «программа» является недоступным пониманию народа фельетоном и не годится для политической борьбы.

Гитлер в речи на тему о «большевизме в искусстве» выступает перед студентами, как завсегдатай пивной: «Я предпочитаю один-единственный немецкий военный марш всей дряни какого-нибудь современного композитора; этим господам место в санатории; мы капитулируем перед нахальными еврейскими композиторами, рифмоплетами и художниками, преподносящими нашему народу свою отвратительную грязь». Гитлер пережевывает здесь старую жвачку, протесты против давно канувшего в Лету экспрессионизма. Напротив, северогерманские национал-социалисты действительно прилагали старания, чтобы выработать новое мышление. Когда физик Эрвин Шредингер,[114] один из основателей новейшей механики по принципу волнообразного движения, выразил осенью 1929 г. сомнения в действительности законов причинности в физике, «Берлинская рабочая газета» Штрассера писала: да, идея причинности рушится, миром снова начинает править вера в судьбу, в неповторяемое; мир рационализма трещит по всем швам, и это относится не только к физике, но и ко всем процессам жизни. Не умея найти действительного объяснения, люди заменяют логику чувством. Та же газета пишет далее: «Национал-социализм является сильнейшим орудием против принципа причинности, он штурмует этот принцип».

Статья была озаглавлена: «Да здравствует необразованность!»

Штрассер все эти годы искал поводов, чтобы сразу поднять на ноги широкие массы. Однако борьба против плана Дауэса, против Локарно, против господства марксистов при Брауне и Зеверинге и за свободу выступлений для Адольфа Гитлера — все это не было достаточно конкретно и мало говорило массам. Этой пропаганде не хватало достаточно ярких поводов. У нее было много теорий, отчасти противоречащих друг другу, но не было ясной цели.

В глазах избирателей национал-социалисты были партией, борющейся против республики. А между тем такой видный представитель партии, как Штрассер, вдруг заявляет, что партия вовсе не борется против республики, а приемлет ее. Это не могло не создавать путаницы.

В действительности республику вовсе не встречали с распростертыми объятиями, по крайней мере в кругу Гитлера. К семидесятилетию Вильгельма II 27 января 1929 г. Розенберг написал первую статью, в которой защищал бывшего кайзера от нареканий, обычно взводимых на него в среде национал-социалистов.

«Не следует, — писал Розенберг, — лицемерно возлагать на Вильгельма вину, которая падает на все поколение». Розенберг требовал для бывшего кайзера разрешения вернуться в Германию в качестве частного лица. Статья заканчивалась характерными словами: «Мы приветствуем (в лице экс-кайзера) добрые старые традиции чести и долга старой Германии. На них должны покоиться и устои Третьего Рейха».

Годом позже сам Гитлер воспользовался случаем и излил перед общественностью те противоречивые чувства, которые возбуждает в его груди вопрос о монархии. Он выступил с нападками на бывшего баварского кронпринца Рупрехта. Принц отказался поддержать плебисцит против плана Юнга, и это стало достоянием гласности. Тогда Гитлер поместил резкую статью в своем «Иллюстрированном наблюдателе». «До сих пор, — писал он, — мы умышленно обходили молчанием вопрос о монархии и республике, но теперь, возможно, придется коренным образом пересмотреть нашу установку в этом вопросе. Если сами монархи так мало ценят мнение партии, то нет никакого смысла оставлять открытым вопрос «монархия или республика?» и таким образом давать республиканским властям основание для преследования партии. При таких обстоятельствах я считаю безусловно правильным, чтобы и мы открыто признали республиканский образ правления».

Это опять-таки был сказано весьма дипломатически. Ударение делалось не на «пересмотре мнения», а на признании партии монархами — «мнение» ставилось в зависимость от этого признания. Гитлер еще больше раскрыл свои карты на судебном разбирательстве, которым окончился его выпад против Рупрехта. Он подал в суд за оскорбление на мюнхенскую газету, ставшую на сторону принца. В мягком и откровенном тоне Гитлер говорил на суде о том, как больно ему, старому солдату, быть вовлеченным в конфликт со старой Германией. Правда, эта старая Германия отошла в вечность, с этим надо считаться и примириться, «но нас эта старая Германия ничем не обидела. Я не мог 11 ноября осуждать то, чему я поклонялся 9 ноября, в чем я видел воплощение всего самого великого на свете. Мы не поносили республику; я не желаю, чтобы поносили нынешнее знамя — оно тоже было одно время символом великой немецкой веры, но я не могу забыть старое знамя, оно остается для меня безусловной святыней, и я считаю невыносимым, чтобы какая-нибудь придворная канцелярия вбивала клин между нашей новой Германией и старой Германией. В лагере этой старой Германии находятся миллионы уважаемых людей, которые не понимают нас; это самые лучшие представители лучшей эпохи. Мы не хотели бы быть оторванными от них, от старой консервативной Германии, имевшей свою огромную ценность».