Феникс (СИ) - Колышкин Владимир Евгеньевич

   Владлен оцепенело слушает меня. А я торопливо заканчиваю:

   - В малых изолятах каждая женщина ценится на вес золота. Да что там золота... Она просто не имеет цены! Как, впрочем, и мужчина. Маленькая колония не потерпит никаких транссексуальных штучек и вообще половых переверзий. Для колонии это не просто морально-этический аспект, это вопрос выживаемости вида. Пока мы живем по старым либеральным законом Земли, у нас есть время перестроиться. Но когда появится новый свод законов - типа законов Хаммурапи - всякой половой свободе настанет конец. Можно быть в этом уверенным. И ослушников будут сурово карать.

   Не говоря ни слова, Владлен поднимается из-за стола и уходит, весь какой-то подавленный и потрясенный. Я остаюсь сидеть, ругаю себя последними словами за свой противный назидательный тон. Но я искренне хотел помочь товарищу, уберечь от вполне возможной расправы. Как же еще я должен был действовать? Просто люди не любят правды. Правда - вещь хорошая, но она никого не сделала счастливым.

   На соседний стул-шезлонг плюхается еще один опоздавший - весельчак и балагур Паша Засохин, довольно-таки горластый мужик. Его голос, как и его идиотский смех, можно было услышать везде и во всякое время.

   - Привет, художнику от слова худо! - гаркает Засохин и ржет довольным смехом; кивнув в сторону удаляющегося Владлена, спрашивает: - Что, поцапались? Слушай, проясни один туманный вопрос... Мы вот тут все гадаем: мужик это или баба?

   - А какое вам до этого дело? - излишне резко и зло отвечаю я.

   - Да просто интересно, кто кого трахает: ты ее или она тебя?

   Засохин откидывается на спинку стула и заливается самым противным своим смехом.

   Я сидел к нему боком и уже собирался встать и уйти, но задерживаюсь и, не глядя, резко выбрасываю руку в сторону противника и ребром ладони попадаю ему по шее, по адамову яблочку - хрясь! Засохин давится смехом и непроглоченным нектаром, и вместе со стулом опрокидывается наземь. После чего я встаю и спокойно удаляюсь.

   Я иду, не оглядываясь, через солдатский плац, прозванный "Марсовым полем", где ребята занимаются строевой подготовкой, и только чутко прислушиваюсь: не бежит ли за мной Засохин, чтобы огреть меня стулом по голове. Но за спиной шума погони не слышно, только несутся в мой адрес глухие проклятья и пожелания моей скорой кончины.

   Четко печатая шаг по утрамбованной земле, мимо меня проходят ребята из элитной роты. Они направляются в столовую. Многие из них имеют армейский опыт, но, поскольку мы находимся практически на военном положении, они вновь мобилизованы. Однако "дедов" много не гоняют, а вот новобранцев муштруют по-черному. Впрочем, никакой дедовщины. Здесь с этим строго.

   Новобранцы, одетые для военных более чем странно: высокие ботинки, майка, трусы, на голове - разномастные кепки, у некоторых еще гражданские. Они приветствуют своего сержанта, затянутого в камуфляжную форму. "Рядовой Куприянов! - краснея от натуги, орет замкомроты по строевой подготовке, сержант Ладейщиков. - Ты от солнца закрываешься или отдаешь честь?! Рядовой Хамзин, деревня... Запомни: не голову прикладывают к руке, а руку к голове! Понял?" - "Ага". - "Вот я тебе сейчас покажу - "ага"... Третья нога. Отвечать по уставу". - "Так точно, товарищ сержант!" - "Отставить. Товарищи остались на Земле. Обращаться по новой форме". - "Слушаюсь, ваше благородие!" - "Ну это ты хватил... Его благородием будешь называть нашего господина капитана или господина есаула... Рота, стой! раз-два... Напра-а-а-ву! Равняйсь! Смир-р-на! Здравствуйте, засранцы!" - "Здравия жела... ем... желаем, господин сержант!" - "Плохо. Кто - в лес, кто - по дрова... А ну-ка дружно еще раз!.." - "Здрав-гав-гав-гав!!!" - "Вот, уже лучше".

   Я узнаю разнарядку работ на сегодняшний день, выбираю самый трудный участок (характер козерога), беру орудия труда и иду вкалывать. С остервенением втыкаю лопату в податливую землю и с бездумностью автомата отшвыриваю от себя вынутый грунт. Так продолжается до обеда. После обеда энтузиазм мой угасает и во время одного из "перекуров", сбегав в корабль за альбомом, сажусь на кучу земли и рисую блиц-портреты полуобнаженных женщин и мужчин. Я рисую и раздаю портреты людям, им нравятся мои работы, и они становятся столь признательны и любезны, что не ропщут, в том смысле, что вот мы вкалываем, а всякие там "худо" прохлаждаются с карандашиком в руке.

   Я так увлекаюсь своей привычной для меня работой, что не слышу, как незаметно подкрался десятник.

   - Так-так, - говорит он мне в самое ухо, я подпрыгиваю. - Сачкуем, значит. Бумагу мараем, значит. А работать, значит, будет Александр Сергеевич.

   - Какой Александр Сергеевич? - растерянно спрашиваю его.

   - Пушкин! - рявкает десятник, чуть ли не плюя мне в лицо; его металлические зубы хищно клацают возле моего носа.

   - Вы, пожалуйста, не плюйтесь, - говорю я, демонстративно вытирая рукавом лицо. - И не орите. Я здесь не сачкую, а выполняю ответственное задание Магистратуры!

   Пока десятник не очухался, добиваю его словами:

   - Я не просто рисую - запечатлеваю трудовой энтузиазм масс для летописи поколений. Станьте-ка прямо и не шевелитесь целую минуту.

   Десятник обалдело замирает, потом вытягивается во весь свой немалый рост, приосанивается, приглаживая щеточку усов под большим рыхлым носом. Затем он выкатывает глаза и, нацелив их под углом к горизонту на 45 градусов, замирает, почти перестав дышать.

   Я ставлю новый лист и от общего к частному быстро набрасываю карандашными линиями исторический облик десятника-первопроходца. Я стараюсь изо всех сил. Через полторы минуты вручаю натурщику его портрет. Он с опаской берет лист ватмана со своим изображением, предполагая самое худшее. Тем большей становится его радость, когда понимает, что портрет ему нравится.

   Я здорово польстил ему, нарисовав нос поаккуратнее, чем одарила его природа, а рот попрямее, чем сотворила с ним горькая его жизнь. Я не хотел обижать человека, показывая, каков он есть на самом деле. Зачем портить отношения. Я нарисовал его, каким он себя воображает.