Скажи «Goodbye» - Мария Амор

Утром с крыши уже свешиваются метровые сосульки, по ним здесь сразу можно узнать — обитаем дом или пустует, и Матюша сбивает их палкой, а Том тонет в сугробах и лезет, неслух, на рассыпающуюся под ним поленницу.

Здесь, на севере, люди без дела не живут, и всегда происходит что-нибудь необыкновенное. Иногда это ритуальные празднества с танцами в близлежащих индейских резервациях, иногда — показ необыкновенных саней с впряженными в них разномастными лошадьми, которыми зачастую правят женщины, иногда — многомильные забеги собачьих упряжек.

С утра к озеру прибывают грузовики, из кузовов выпрыгивают собаки, сгружаются сани, в огромных котлах над кострами начинают варить собачью похлебку. Лайки с холодными светлыми глазами нервничают и путают поводки. Мура с детьми гуляют между ездоками, машинами и упряжками, притоптывают сапогами, оттирают замерзающие носы.

— А ты знаешь эту большую черную суку Джонсона? — слышит Мура кусок чужой беседы у костра.

— Ривер? Знаю, — отвечает мужик в меховой шапке.

— А что ты про нее думаешь? — спрашивает первый джеклондоновский персонаж.

— Так себе собака. Первые двадцать миль ничего, бойко идет, но потом — еле тащится…

Муре нравится, что одного из этих заиндевевших парней интересует, как идет в упряжке тридцатую милю чужая сука, а второй все это знает, и она ищет глазами эту Ривер, и невольно придвигается к чужому костру, потому что ноги и лицо совсем закоченели. А тем временем сани одни за другими, с впряженными уже собаками, подъезжают к старту, и лайки в упряжке бесятся, и сани на месте удерживает только вбитый в снег клин. Мужик, а порой и баба, выглядящая почти как мужик, становятся сзади на полозья саней, хватают поводья, народ расступается, клин выбивается, и упряжка за упряжкой взмывают через сугробы, сквозь пургу и ветер, в свой восьмидесятимильный забег.

Летом местные жители устраивают состязания яхт на озере Супириор, катаются на досках под парусом. Вода в озере нестерпимо холодная, но Матюша все же окунается, а потом все вместе на пароме перебираются на остров Мадлен и ездят на велосипедах по всему острову, похожему на литовскую Ниду, — Том умудряется потерять башмак, болтая ногами в своем маленьком сиденьице за маминой спиной, а Матюша едет с отцом на «тандеме», и на подъемах пыхтит и старается нажимать на педали, подбадриваемый Сергеем.

Потом все заслуженно лакомятся рыбой в местных ресторанчиках, и вечером, с бутылкой вина, сидят у костра перед избушкой, стараясь не думать о том, что завтра, увы, надо будет возвращаться домой, в Милуоки, к детсаду, спортклубу и операционной.

Уже ночью, засыпая на душисто-прелой перине, Мурка слышит, как бегают внизу бурундучки, прогрызшие где-то лаз и нагло снующие по дому, пользуясь тем, что сытые коты дрыхнут с хозяевами на полатях.

— Надеюсь, что это не правда, — с отчаянием слушает рассказ о бурундучках Анна. — Я не могу поверить, что ты тратишь жизнь на такую ерунду.

— Ну какая же ерунда, мам. Один бурундук так нагло шнырял по всему дому, с каким-то желудем, все время ронял его и шумел вовсю!

— Неужели ты вот так и проживешь свою жизнь? Неужели из тебя так никогда ничего и не выйдет?

— Как это ничего не выйдет! Из меня уже двое вышли, и оба — замечательные! — смеялась Мура. — Ну как же ты не понимаешь! Если бы мне осталось жить всего один год, и если бы я об этом знала, я бы ничего другого и не делала, кроме как заботилась бы о своих детях и о Сереже. А что может быть полезней и лучше?

— Но ведь дети-то вырастут! А что будет с тобой?

— Ну, мам, справимся. Будем путешествовать, в гольф играть, как все америкашки.

— В тебе было больше задатков, чем нужно для такого пустого времяпрепровождения.

— Ну я же не машина, запрограммированная на оптимальное использование. Мне хочется просто жить в свое удовольствие. К тому же, я нужна своей семье гораздо больше, чем любому работодателю.

— Дело не в том, кому ты нужна, а что тебе нужно, — вздыхала Анна. — Почему бы тебе, на худой конец, не организовать группу матерей в поддержку Израиля? Собирали бы средства, вели разъяснительную работу, выходили на демонстрации…

— По-моему, всем этим у нас уже очень успешно занимается группа лесбиянок, дочерей жертв Катастрофы.

Анна опешила от подобной местной разновидности пламенных сионисток, но не надолго:

— На худой конец, всегда можно организовать фестиваль!

Милая, любимая мама, ни за что не готова смириться с тем, что дочь — заурядная курица-несушка, и по-прежнему не верит, что личное счастье может заменить служение обществу и самореализацию.

А счастлива ли Мура? Немалую часть своей юности она провела, полусидя на ковре, в потемках, дымя сигаретой и страдая под душераздирающую музыку из-за очередных сердечных передряг. Вся сила воли постоянно собиралась в кулак ради того, чтобы не звонить Ему, а наоборот, загипнотизировать Его путем пристального смотрения на телефонный аппарат, чтобы Он позвонил ей. «Он» менялся, а страдания повторялись, и сердечные муки сами по себе и были юностью. Сергей подарил нежданную, непривычную счастливую любовь. Но кроме этого, самого важного, спокойная супружеская жизнь принесла с собой зрелость. Она избавила от тирании страстей, безумств секса и череды обоюдоразрушительных отношений. Замужество позволило перестать рассматривать свой собственный метафизический пупок, и заинтересоваться иными аспектами бытия. Помимо продолжавших радовать одежек, садоводства и мудрого руководства семейными финансами, у Муры появились и другие приятные хобби — она катается на коньках и рисует отчаянно плохие картинки, которые обожают ее дети. Если смотреть на полную половину стакана, то да, она своей жизнью очень довольна. Помимо самых чудесных в мире детей и самого прекрасного мужа, — главных составляющих ее счастья, спокойствие и уверенность в жизни придают ей и немалые деньги, распиханные ею в эти годы, как осенней белкой, по различным фондам, бондам и банковским счетам, обещая детям хорошее образование, а им с Сергеем безбедную старость. Анна утверждает, что счастье — это иллюзия и вообще неверное понятие. Но здоровье, достаток, независимость, отсутствие неприятностей, уверенность в завтрашнем дне и сознание выполнения материнского, хозяйского и женского долга — это вещи несомненные. Поэтому, засыпая вечером, обняв Сергея, Мура знает, что она счастлива. Особенно если у них хватает сил заняться любовью.

Счастлива, несмотря на то, что она эмигрантка, что та страна, где прошли самые важные годы ее жизни, та единственная страна, в которой она была у себя дома, покинута ею, а здесь она навеки останется чужаком, недаром у нее нет и по-видимому никогда уже не будет ни единой подруги-американки. Счастлива, несмотря на то, что потеряны все друзья, которых нажила за двадцать лет прошлой жизни, и на то, что больше никогда не держать в руках газету со своей новой статьей и не курить с коллегами на пятиминутках… Вопросы, так мучавшие в пору ее журналисткой карьеры — может ли плохой человек проводить правильную политику, лучше ли армяне, чем азеры, нужно ли принимать во внимание обстоятельства человека, не нашедшего в себе силы им противостоять, — перестали ее занимать. Да и интерес к политике не то, чтобы совсем исчез, но стал более досужим и сторонним. Мура больше не мнит себя активным участником международных игр — все, что происходит в Израиле, лично ее и ее детей уже не касается, а в том, что происходит здесь, она не принимает участия, потому что она все еще не американская гражданка. Теперь первыми в газетах она читает статьи о новых медицинских открытиях и, учитывая страстный палеонтологический интерес Матюши, про различные археологические находки. Мура твердо решила не замечать пустую половину стакана.

Но однажды утром зазвонил телефон и прошлое Муры вернулось к ней назойливым бумерангом.

— Нет, нет, ни за что! — говорила Мура не только в трубку, но и самой себе. — Я мать и жена, я совершенно частный человек, незаметный обыватель и я больше не встаю в стойку смирно по приказу родной страны!

Но что- то такое было сказано, после чего Мура прорыдала весь оставшийся день и полночи, а уже на следующее утро сидела в приемной израильского консула в Чикаго. На сей раз консул был не только доступным, но даже настолько любезным, что уступил свой кабинет пожилому мужчине, прибывшему встретиться с Мурой.

— Мура, это ваш долг по отношению к Арнону. Вы были его ученицей, его подмастерьем, и никто, кроме вас не может помочь нам отомстить за него… — настойчиво твердил израильтянин.

— Игаль, я очень любила Арнона, но я была всего навсего маленькой пешкой, что я могу поделать? — потерянно повторяла Мура, промокая постоянно наполнявшиеся слезами глаза.

— Нам доподлинно известно, что в его смерти замешан человек, который вам тоже был знаком…