Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

мать, дело обстоит так: корова возвратится на ферму, на первое время со своим теленком, а затем, когда подрастет теленок и траву начнет есть, его вам передадут, и тогда уж сами знаете — смотрите за ним, ухаживайте… И надой будет, масло, сыр. Гогия, я уверен, не поленится, приглядит за скотиной.

— Гогия, сынок! — позвала Веро, но никто ей не ответил.

Участковый уполномоченный словно вдруг опомнился, даже не взглянув на директора фермы, он сорвался с места, вскочил на мотоцикл и исчез в пыли.

С ревом мчится мотоцикл участкового по главной улице села. Рядом с Бидзиной в коляске сидит Гогия. У него злое, взволнованное лицо. Мотоцикл мчится к железнодорожному вокзалу.

Перрон вокзала встретил их безлюдьем. Вдали виднелся хвост уходящего поезда…

Мотоцикл мчится по шоссе параллельно железной дороге. Гогия опустил голову на колени, чтобы скрыть слезы обиды, подступившие к глазам. Бидзина, угрюмо уставившись на дорогу, впился руками в руль мотоцикла. Мотоцикл постепенно догоняет поезд…

Перевод Л. Татишвили.

ГУРАМ ПАНДЖИКИДЗЕ

СЛЕД В МОРЕ

Два часа дня.

У причала керченского порта виден приземистый коричневый танкер, на борту которого пока еще заметна некогда белая надпись «Янтарь».

На танкере двое — штурман и бортмеханик.

Штурман, представительный мужчина, разменявший седьмой десяток лет, сидит на деревянном ящике и бархоткой начищает сапоги. У него продолговатая голова, голубые глаза и широкий рот, за что матросы прозвали его Голубой Акулой.

Механик лет на двадцать моложе. Он, как всегда, лежит на палубе и раскладывает карты.

Бортмеханик — наполовину русский, наполовину донбасский грек, но южная кровь явно преобладает во всем его облике.

— Идет, — сказал грек.

Акула не поднял головы.

В порту показался юноша в морской форме. Быстрым шагом приближался он к танкеру, смело пронырнул под мостовым краном, несшим по воздуху красный катер с пробитым днищем, и с причала прыгнул прямо на палубу.

Старый штурман чувствовал, что у моряка радостно сияют глаза, но даже не взглянул на него, продолжая с прежней тщательностью наводить блеск на сапоги. Новоприбывший оглядел равнодушные лица, и слова замерли у него на губах. После некоторого молчания он присел на железный кнехт, вытер пот со лба и сказал:

— Здравствуйте!

Акула молча кивнул.

Грек собрал карты и посмотрел на моряка.

Тот достал из коробки «Казбека» последнюю папиросу, выбросил коробку в море, надвинул фуражку на глаза, закурил и объявил:

— Капитаном назначили меня!

Грек с удивлением вскинул на него глаза и снова уткнулся в карты.

— Но главное не это, — продолжал моряк, — с сегодняшнего дня наш «Янтарь» отплавался в болотистом Азове, отныне наш маршрут — Керчь — Севастополь.

Старый Акула вытер бархоткой пальцы и тяжело поднялся:

— Что же, поздравляю!

«Старик, — подумал капитан, — ты завидуешь, что капитаном назначили меня, в то время, как ты самый опытный на судне».

Он снова поправил фуражку, выкинул окурок за борт и сплюнул.

И тут он неожиданно почувствовал, что наступил «момент». Не понимая, в чем именно заключается этот «момент», он чутьем угадал, что сейчас следует переменить тон, сказать что-то резко и требовательно:

— Сегодня выходим в рейс. Сейчас — за дело!

Изумленный Акула уставился на капитана, вскинул руку к виску и отчеканил:

— Йес, капитан!

В полночь «Янтарь» покинул порт.

На носу танкера сереют силуэты пустых цистерн, над которыми время от времени вспыхивают зеленые огоньки.

Капитан стоит рядом со штурманом и смотрит вперед.

«Скоро выйдем в Черное море, это вам не азовская трясина» — думает он.

Лицо у него суровое, выражение — энергичное. Для него море — жизнь, а жизнь начинается с победы.

Голубая Акула спокойно крутит штурвал.

Тугодумом стал он к старости.

Штурман улыбается в темноте.

На память приходит маленькая площадь в Гонконге, где перед чайханой низкорослый, тщедушный китаец подкидывал в воздух веревку, и она замирала вертикально, словно невидимая рука подхватывала ее в вышине. По веревке влезал мальчик, следом за которым вскарабкивалась обезьяна и острым палашом изрубала ребенка на куски.

Матросы, женщины и дети, выбежавшие из чайханы, разом вскрикивали от ужаса.

Минуту спустя раздавался смех невредимого мальчика.

Старику отчетливо вспомнилось, как один немецкий турист сфотографировал эту диковинную картину, а когда проявил пленку, на негативе ничего не было, кроме облаков, озаренных тропическим солнцем.

Да, миновало настоящее плаванье…

Сейчас ему все равно, бороздить Черное море или болотную жижу Азовского, он понимает, что умчавшиеся годы не воротишь.

«Севастополь? Пусть будет Севастополь!»

Грек, полулежа на палубе, наигрывает на гитаре. И ему все равно где плавать — поршни двигателя стучат одинаково, что в Черном, что в Азовском море. Он часами смотрит в небо, наблюдая за движением звезд.

Сегодня небо пасмурное, звезд не видно, поэтому он равнодушно теребит струны и думает, есть ли в Севастопольском порту бильярдная.

Вспыхивают и гаснут зеленые огоньки.

Далеко в море виден свет сейнера.

«Рыбаки возвращаются, — замечает капитан, — плохие настали дни для керченских и феодосийских рыбаков, кефаль повернула к Одессе.

Впустую ставят сети… Непонятная рыба эта кефаль».

Тихо в Керченском проливе.

Потом капитан вспоминает о невесте — Лида уехала отдыхать к матери в Бахчисарай. Лида — умная девочка, пионервожатая, но ее матери почему-то не по нраву пришелся моряк.

«Что теперь скажет эта конопатая ведьма, когда узнает, что я стал капитаном? Как только