Меньшее зло - Юлий Дубов

Четверо выскочили, в пятнистых куртках и чёрных беретах, автоматы навскидку, как по ту сторону гор. Один к двери в дом побежал, исчез за дверью, прочие остались — шарят глазами по сторонам. Следом остальные две машины подползли, из хвостовой ещё трое вышли, стали вытаскивать чемоданы и коробки из багажника. А из средней машины показались двое — он и она.

Он — чернявый, в клетчатой куртке с капюшоном, в руке мобильный телефон. Ботиночки на тонкой подошве, на правом шнурок развязался. Не заметил, быстро идёт к двери, намокший шнурок от шагов взлетает, как плеть.

По ту сторону гор свистела мокрая от крови плётка, с чавканьем врезалась в месиво. «Сука, вот же сука, — кричал человек в зелёном, и по его лицу текли слёзы, — за что пацанов резал, ваххабит, блядь, сука, мальчишек — за что! забью, гадина! отойдите, бляди, застрелю! отвали, гад…» Женщину рядом держали двое, она закрыла лицо руками, плечи дрожали.

Эта, которая приехала во второй машине, зябко дёрнула плечами. Уснула, видать, пока ехали, вот и достаёт горный зимний воздух. Рыжая. Тоже пошла к дому, юбка летает из стороны в сторону. На крыльце встала, потянулась, отломила с навеса сосульку, лизнула.

Сука Чака розовым языком слизывала ещё тёплую кровь с волосатого живота расстрелянного, валяющегося безжизненной куклой у колючки, рядом с кучей мусора. Когда подлетел Барс, повернула к нему морду с чёрными висюльками у пасти, рыкнула предупреждающе, но подвинулась — с Барсом шутки плохи, Барс главнее.

Чернявый здесь самый главный — сразу видно. Не успел войти в дом, как тут же обратно вылетел. Шнурок, правда, успел завязать. Что-то ему там не понравилось. Сразу люди в беретах подскочили, слушают. Сперва кричал, вроде ругался, а как рыжая подошла, сбавил тон. На часы показал. Те, в беретах, закивали, потом ещё двое в дом зашли, а четвёртый схватил пакет и засеменил к ёлкам, догонять рыжую с чернявым.

Там, под ёлками, деревянный стол, вокруг спиленные пни. Выставил на стол два стеклянных бокала, потом бутылку достал с серебряным горлом. Слышно, как зашипело и хлопнуло.

Так же хлопали дешёвые китайские петарды на улицах Черкесска, раскупаемые местными мальчишками в коммерческих ларьках на неведомо как добытые деньги. Милиционеры, хватавшиеся на первых порах за кобуру при каждом взрыве, попривыкли со временем, перестали дёргаться. А девчонки, ради которых вся пальба и затевалась, так и не привыкли — визжали и закрывались платками. А может, прикидывались, старая, как мир, игра.

Рыжая тоже решила поиграть — бокал с пузырящейся жидкостью отодвинула, мотает головой, что-то говорит. Но с чернявым не забалуешь. Схватил горсть снега, бросил, снег рассыпался по рыжим волосам. Схватил ещё горсть. Рыжая побежала в сторону от стола. Чернявый догнал, подхватил на руки. Легко, как куклу. Рыжая замерла, уткнулась лицом к нему в капюшон. Понёс обратно. Что-то сказал. Рыжая взяла покорно со стола бокал, дала ему отпить, сама сделал глоток. Потом снова спрятала лицо в капюшон, рука с бокалом опустилась. Шампанское льётся на снег.

Из дома выскочил человек в берете, побежал к столу. Сказал что-то чернявому. Тот кивнул и понёс свою рыжую к дверям. Который в берете — засеменил рядом, всё норовил подхватить бокал, если рыжая уронит. Почти уже у самого порога — подхватил.

Люди в беретах и водители собрались у машин, повернулись к дому, смотрят на освещённые окна. В одном окне свет погас, потом в другом, в третьем. А в четвёртом остался, слабый такой, мерцающий. Свеча на подоконнике. «Порядок, — сказал один, видать, старший, — значит, такой будет расклад: вы трое — в дозор, ты — на дрова, ты и ты — на мясо. Остальным отдыхать пока. До утра время наше». Все дружно заржали. «Тихо вы, козлы, — скомандовал старший, боязливо покосившись на окно со свечой, — охренели совсем».

— Курорт тут, чисто курорт, — кряхтел водитель, разваливая ржавым колуном сосновые кругляки. — Чистый курорт. Воздух-то! Снежок. Горы, — каждое слово произносилось им на выдохе, под стук разлетающихся поленьев. — Сейчас бы взять какую-никакую — и в стожок.

При этом он с явной завистью покосился в сторону освещённого свечой окна.

Ночь прошла тихо. Когда рассвело, со стороны шлагбаума прошли трое из ночного дозора. Через несколько минут из сторожки показались остальные. Зевали, рассаживаясь за столом, заваленным оставшимися с вечера грязными мисками, шампурами и кусками подмёрзшего хлеба. Разливали из термосов дымящийся коричневый чай. Старший сказал строго: «Вчера не проследил: чтоб больше бардака такого не оставляли; увидит — заругается». «Да чего он там увидит, — возразил ему кто-то, — ты пойди послушай под окном, там такая музыка, понимаешь, я даже возбудился…» Опять заржали, но аккуратно, с оглядкой.

Пёс осторожно приблизился к столу. Эти люди никак не проявляли враждебности, скорее, симпатизировали ему, хотя никак не могли знать историю его жизни. Сразу после приезда они заметили его на крыльце дома, где пёс лежал, внимательно наблюдая за шумным чернявым. «Вот зверюга, мужики, — сказал старший, — не маячь, не маячь, а то хватит зубами — ногу как спичку поломает».

И старший был прав. Однако его слова на отношение приехавших повлияли скорее положительно, они заговаривали с псом, бросали ему куски жареного мяса и хлеба, а не другую еду. Потрепать за загривок никто тем не менее не отважился.

Но это неважно. Если бы пёс, как и многие его собратья по ту сторону гор, привык к другой еде, для него никакого значения не имело бы — трогают его руками или нет. Важно было бы единственно — насколько остро ощущается голод. И если достаточно остро, то человек, своими руками разрушивший взращённый поколениями службы запрет, стал бы первой и самой лёгкой добычей. Поэтому по ту сторону гор их и держали на цепях, не позволяя охотиться самостоятельно, а лишь забрасывая за проволоку ещё тёплые человеческие тела.

Собаку можно легко приучить к человечине — превратить её в профессионального людоеда труднее, но тоже можно. Вопрос времени. Время это зависит от породы. Грязно-белые с вытянутыми тупыми мордами и коричневые с черным, на длинных ногах, единым касанием перегрызавшие шейные позвонки, как правило, превращались в людоедов за вполне приемлемый срок. С овчарками было сложнее, хотя если начинать работу прямо со щенком, тоже получалось довольно быстро. Иногда мешало происхождение — до поры.

Бабку пса звали Марой. Из части её имени и части имени деда получилось имя отца — Макар. Потом от Айны Макар родил сына. И так получилось, что его имя, образованное по тем же правилам, совпало с именем деда — тоже Карай.

Многое, почти невероятное, надо совершить с потомственным сторожевым псом, чтобы он осознанно стал людоедом. Хотя заставить питаться человечиной можно — ничем пёс не лучше человека, который, как известно, вполне может употреблять в пищу себе подобных.

Когда начинённый взрывчаткой автомобиль разнёс ограду из колючей проволоки, в вонючем дыму беспорядочно заметались человеческие фигурки и вылетели из рушащейся стены стальные цепи, державшие собак на безопасном от хозяев расстоянии, Карай ушёл — сперва на окраину города, потом дальше, где торчали на горизонте чёрные горы. За горами и обнаружилось это самое место — спокойное, тихое, пахнущее снегом и хвоей.

Здесь его, сразу освоившего крыльцо большого каменного дома, рядом с блестящей консервной банкой, не то чтобы приняли, но не гнали и пару раз в день выносили ему миску, которую он, дождавшись, пока люди удалятся, жадно вылизывал длинным красным языком. И воспоминания о другой еде постепенно стали уходить.

Воспоминания вернулись неожиданно, когда приехали шумные люди на автомобилях, которые стали жарить мясо на костре и бросать ему куски. Люди напомнили ему оставшихся по ту сторону гор хозяев — они были так же одинаково одеты, у них было оружие и широкие сверкающие ножи, которыми они легко рассекали дымящуюся баранину. Эти люди, очевидно, служили чернявому и его рыжей подруге, охраняя от злого умысла. Но у людей лучшие конвоиры получаются из собственных охранников.

Чернявый же, начальствуя над своим сопровождением, удивительным образом на хозяина не походил, он был из другого племени. И это безошибочно понималось псом, немедленно испытавшим при его появлении тянущую тоску и безотчётный страх. Затем страх сменился новым, более острым чувством, возникшим, когда в некий день чернявый и рыжая проходили неподалёку. «Красивый, — сказала рыжая, — настоящий сэвидж, но домашний, я думаю — можно его погладить?»

Пёс уловил призрак движения протянувшейся к нему руки, вдавился в доски крыльца и предупреждающе рыкнул. Именно в этот момент он безошибочно опознал на рыжей и её спутнике знакомое только ему и его оставшимся в Ханкале собратьям клеймо другой еды.

Девушка слабо вскрикнула, чернявый легко отодвинул её в сторону и присел перед Караем на корточки.