Стременчик - Юзеф Игнаций Крашевский

Дионисий Шеи совершил обряд! Ребёнку принёс присягу граф Цели!! Но что стоит эта коронация и присяга… мы потопчим её ногами.

Венгр был в ярости. Грегор из Санока принял новость, думая о короле. Кража короны, коронование сына позволяли Владиславу отступить. Он колебался – идти ли с этим к королю, или сдать на других объявление о случившемся, когда уже каморник звал его к нему.

Молодой король стоял у открытого окна с сияющим лицом. Он был один, потому что известие о коронации всех от него оттянуло. Они пошли расспрашивать, совещаться. Поляки были возмущены, венгры метались от сильного гнева, угрожая преступникам, а особенно Гаре, которому была поручена охрана короны.

– Магистр Грегор! – воскликнул король почти весело, когда увидел его. – Мне кажется, что на этот раз нас венгры отпусят, потому что мы им не нужны. У них есть трёхмесячный коронованный король, а если они хотят венчать меня на царство, корону я не достану, потому что её украла королева.

Король говорил это почти с детской радостью. Грегор стоял, как обычно, довольно холодный.

– Почему вы не радуетесь со мной? – спросил Владислав. – Очевидно, что ловкая женщина закрыла мне дорогу к трону, за что я ей благодарен. Можем теперь возвращаться.

При этих словах вошёл Ян из Тенчина, который в Кешмарке голосовал за возвращение в Польшу. Он был очень красный, взволнованный и гневный.

– Нет, возвращаться уже не время! Можно было оттолкнуть предложенную корону, но сейчас мы должны вернуть украденную для вашей чести. Из того, что слышал и видел, я убеждён – прибавил Тенчинский, – что то, что в убеждении королевы может вам помешать, как раз поможет и приобретёт вам сторонников.

– Воевода, – ответствовал Владислав, – вы прекрасно знаете, что мне не нужна эта корона.

– И можете от неё отказаться, – прибавил Ян из Тенчина, – но сейчас её следует вернуть.

Дверь была открыта, вошёл спутник короля, Марчелли, с пылающим лицом, бьющий себя в грудь.

– Королева наступила на нашу честь, – воскликнул он, – так же как раньше нападала на нашу вольность. Но мадьяры не отдадут независимости, право распоряжаться своей судьбой и чести. Того, кого мы выбрали, мы коронуем! Вернём корону, хоть бы Вышеград пришлось обратить в пепелище и кучу руин!

Тут же за Марчелли кучно и шумно шли другие венгерские господа, почти забыв о почтении к королю, так горели гневом и местью.

Все повторяли за ним:

– Женской прихоти мы не поддадимся! Кардинал архиепископ ответит нам за это. Гара должен отдать голову! Графам Цели мы не позволим командовать нами.

Король молча принял все эти заявления, не благодарил за них, не объявил, что думает. Только ночью в замке кое-как успокоились. Владислав, который надеялся, что коронование сына королевы изменит мнение епископа Збигнева и Совета, убедился, что все согласно голосовали за то, чтобы не отступать.

Грегор из Санока, который уже ушёл в свою комнату, думал, чем это всё закончится, хотел, чтобы молодой король обрёл желанную свободу. Это королевство надевало на него кандалы… и до сих пор поило только горечью. Тот же венгр, который первым принёс известие о коронации, вошёл уже более или менее спокойный, но более мрачный, чем когда-либо, объявляя, что некто, прибывший из Буды, поведал, что якобы палатин Ваврынец отказывался сдать замок в Буде, ставя условия, которые никоим образом нельзя было принять.

Всегда терпеливый магистр Грегор, услышав это, наконец вспылил:

– В самом дел, – сказал он, – это вам чести не делает, что притянули нас сюда обещаниями, которых сдержать не можете. Скорее в короле и в нас, что его любим, таким поведением вы вызовете неприязнь, чем добродушие. Вы дали нам корону, которой, как оказывается, у вас не было; вы бросили нам пыль в глаза своими обещаниями, не имея силы их сдержать. Судите сами.

Венгр схватил говорившего за руку.

– Подождите, – сказал он, – вы убедитесь, что то, что мы постановили, осуществится. Женская хитрость и людское коварство ставят для нас препятствия, но… сын королевы царствовать не будет.

Сказав это, венгр выбежал.

Что делалось у магнатов, которые закрылись и долго шумно совещались, а потом ночью нескольких венгров отправили в Буду, в польском лагере не знали. Только невозмутимо объявили, что в четверг до Троицы король должен торжественно въехать в Буду.

С Грегором молодой пан в течение нескольких дней избегал беседы, лицом и поведением показывая, что поддаётся необходимости, не меняя своего мнения. В глазах рисовалась усталость, оскорблённая гордость и нетерпение.

Объявленный торжественный въезд задержался до субботы, до кануна Св. Троицы, потому что нужно было ещё вести переговоры с палатином Гедреварой о сдаче замка. Ждал король это до субботы, и только в этот день вместе со двором он поплыл на корабле по Дунаю в Буду.

На Сыканьской горе его ждали кони и люди, высланные вперёд.

Весь город высыпал принимать избранника, и это мгновение могло хоть отчасти наградить за всё, что Владислав испытал в этом утомительном путешествии. Монастыри, духовенство, мещане, хоургви костёлов и цехов вышли приветствовать.

Бесчисленная толпа покрывала прилегающие холмы и улицы, ведущие к замку Сигизмунда.

Владислав слез с коня, чтобы поцеловать реликвии и крест, кивнул кричащему ему народу и, снова взобравшись на коня, с огромной свитой поехал в замок.

В воротах города, разделившись на три отряда, стояли те, которых король выслал вперёд, чтобы заняли Буду. Первый из них был в полных доспехах и состоял из отборной, лучшей шляхты и панов, другой представляли их спутники, тоже в доспехах, с арбалетами, третий – из одной молодёжи в шишаках, с инкрустированными щитами, снабжёнными отверстиями.

Все они, опустившись на колени перед королём, отдали ему честь.

Через открытые настежь ворота замка в Буде, великолепно построенные и украшенные императором Сигизмундом, Владислав в свите своих панов и рыцарей въехал в будущую столицу. Делая вывод из окриков толпы, из натиска венгерских магнатов, из признаков почтения, можно было заключить, что молодого короля приветствовали там как желанного опекуна и защитника, который принёс государству помощь и союз с рыцарской Польшей. Но более внимательный глаз, проницательный ум, которые могли пробить внешнюю оболочку, легко разглядели бы за ней мутное дно непостижимой, таинственной темноты.

На всех этих гордых лицах магнатов и военных, даже на лицах епископов, потому что там пастыри ещё часто имели полки под приказами и командовали отрядами, читалось больше раздражения, пыла, беспокойства, чем радости.

Грегор из Санока, который ехал за деканом Ласоцким в свите короля, не мог устоять перед тем впечатлением и шепнул ему по-польски:

– В самом деле, это великолепно и