Стременчик - Юзеф Игнаций Крашевский

– Помните только, – начал Грегор из Санока серьёзно, – вы знаете молодого пана, корона, которую вы бы запятнали кровью, или насилием для него завоевали, на его чистой голове не может лежать. У вас самого была возможность это понять; мы можем сказать, что только сейчас узнаём его ближе и лучше, потому что он на наших глазах распустился как цветок; это натура геройская, красивая, смелая, благородная, которая гнушается всякого насилия и измены.

Барону Гаре вы дали охранную грамоту, гарантирующую ему безопасность; скорее Владислав откажется от вашей короны, чем разрешит, чтобы хоть один волос упал с головы.

Палочи нахмурился.

– Будьте уверены, – сказал он, – что мы найдём выход из всего, а коронация должна быть скоро.

Грегор из Санока пожал плечами и, желая избежать дальнейшего спора, змолчал.

На следующий день, как прогнозировал Грегор, венгерские паны обвинили бана Владислава Гару, сторожа короны, в хищении и, не спрашивая короля, сразу взяли его под стражу; за его особу ответственность была на Шимоне, епископе Ягерском, палатине, и Николае из Фристада.

Король, чуть только встал, начал одеваться, когда Тарновский Гратус принёс ему эту новость. Послушного в других делах, где речь шла о чести, Владислава охватили сильное нетерпение и гнев. Он не хотел ждать прибытия панов, которые ему об этом объявят; послал за Гратусом, чтобы тут же пригласил к нему Гуниады и нескольких самых главных.

Его ближайшие соратники, привыкшие к его мягкости и доброте, ещё никогда не видели его таким взволнованным.

Едва Гуниады с канцлером показались на пороге, когда король живо подошёл к ним со сдвинутыми бровями.

– Не хочу верить тому, что мне принесли, – сказал он громко. – Правда, что бана Владислава приказали заключить в тюрьму вы?

Гуниады выступил первый.

– Это так, милостивый пане, – сказал он решительно и смело, – бану была доверена охрана королевских регалий, на нём была ответственность. Он отдал их или из-за своей халатности позволил их королеве узурпировать. Это устроило смешную коронацию её сына, а вторую корону королева оставила императору и будет вести войну за её выкуп. Справедливо, чтобы страж отвечал за сокровища.

– Из того, что я слышал и знаю, – сказал король, – вижу, что королева и её служба виноваты больше, чем Гара.

Но, виноват или нет, бан имеет охранную грамоту, с которой, доверяя моему слову, он сюда прибыл; не позволю его брать под стражу и задерживать.

– Грамоты были даны, когда его вина не была доказана, – прервал канцлер. – Они ничего не значат.

– Моё слово, – воскликнул король, – мне дороже короны. Я хотел вам сказать и объявить только то, что, Бог свидетель, если бан не будет освобождён, я короноваться не хочу, не буду и сразу вернусь в Польшу.

Молодой король сказал это с такой силой, возвышенным голосом, и, договорив, с такой гордостью отошел в глубь комнаты, дав почувствовать, что дальше говорить не собирается, что Гуниады и канцлер отвечать не смели.

После минутного молчания Владислав обратился к Гуниаде:

– Будьте моим послом, это последнее слово.

Он кивнул и вошёл в спальню…

Канцлер со спутником, не откладывая, вернулись в комнату, в которой совещались, и отнесли королевский приговор.

Прошёл довольно долгий отрезок времени, прежде чем королю объявили, что пришли венгерские магнаты, ведя с собой бана Гару. По ним можно было увидеть, какую вели горячую и непримиримую борьбу. Лица и глаза пылали, грудь вздымалась, из уст вырывались слова, подобные брызгу кипятка. По дороге они ещё спорили, а Владислав Гара, наполовину встревоженный, наполовину раздражённый от испытанного унижения, шёл за ними, не прекращая сетовать и объяснять.

Только тогда в зале замолчали в ожидании короля, который вышел один, и достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, что своё мнение менять не думает.

Канцлер от имени совета начал разглагольствовать, оправдывая заключение под стражу, когда король, не дав ему говорить, сразу прервал:

– Вы слышали мою волю, её не нарушит никакой противный приказ.

Гара взял голос, стукнув себя в грудь и пылко крича:

– Я не выдавал корону… у меня её выхватили, силой!

Грабёж! Разбой! Пошлите посланника и убедитесь, что замки сломаны, печати нарушены.

– Ты её добровольно отдал! – прервал один из магнатов. – Ты был на стороне королевы.

Со всех сторон стали кричать и поднялся шум, который был королю неприятен и уничижителен.

Он коротко и решительно повторил, что хочет освобождения Гары. Канцлер на это выпалил, взглянув на своих:

– Милостивый государь, по вашему приказу мы его освобождаем, но помните, что он есть и будет вашим врагом.

Если что случится от него, приписывайте это собственному снисхождению, милостивый государь… мы не будем виноваты.

Король взглянул на Гару, который, бросив взгляд на собравшихся вокруг, повернулся, сложив руки, к молодому государю и поклонился ему.

– Покуда я жив, этого благодеяния не забуду, – сказал он, – я смогу убедить клеветников, что меня судили несправедливо.

Так король, вопреки всем вынесшим приговор, отпустил их, не желая слушать ни благодарности бана, ни оправдания его судей. Все гурьбой и с возобновлённым ропотом высыпали из королевских покоев.

В дальнейшие постановления, касательно коронации, король не хотел вмешиваться, потому что для него дело было вовсе не в спешке. Он даже избегал об этом спрашивать.

Зато Грегор из Санока, у которого дел было немного, потому что его отчасти специально – не доверяя ему и боясь независимого характера, в котором его подозревали, – заменили деканом Ласоцким, завязав отношения с Венгрией, выучив уже их язык, постоянно с ними общаясь, самым первым был осведомлён о каждом их действии.

Всё, что там делалось, было ему не по душе. Он жалел Владислава, предчувствовал, что в руках людей он мог стать жертвой своего благородного характера. Декан Ласоцкий и епископ Збышек, слыша иногда свободно и с иронией говорящего магистра Грегора, не доверяли ему, боялись его оствлять рядом с королём. Пару раз уже заходила речь об отправке его в Польшу, но король показал, что хочет оставить его при себе.

Поэтому до поры до времени его не трогали, взирая на него только издалека.

Сразу после коронации, на которой настаивал вместе с венграми, епископ Олесницкий хотел и должен был вернуться в Польшу. На своём месте, как alter ego, он оставил Ласоцкого, а для большей безопасности он охотно забрал бы Грегора из Санока. Все более смелые высказывания короля, справедливые или нет, приписывали его влиянию.

Прежде чем на дворе стало известно, что паны решили насчёт коронации, Палочи уже прибежал к магистру.

– На этот раз, – сказал он, учащённо дыша и сев, – всё в самом деле окончено.