СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Под вечер разыгралась метель, ехали почти наугад, но лошади бежали безнатужно, не требовалось даже и погонять их.

– Ишь, как одры [134] наши разбежались! – ликовал Никита.

– Словно под уклон несемся! – радовался и Шемяка.- Эдак мы сами не заметим, как в гостях у Бориса Александровича будем.

Первым рассмотрел в белесых сумерках очертания городской крепости Никита. Узнавал и не узнавал города.

Попался пологий съезд, выскочили на берег. Перед городской стеной тянулся заваленный снегом ров, утыканный чесноком [135].

– Вроде бы в Твери я таких колов не видел,- озадачился Никита, а малость погодя понял все: – Так вот отчего лошади прытко мчались…

– Что такое? – отвернул высокий ворот тулупа Шемяка.

– Приехали, князь!… В Углич прибыли, домой… Река-то там переверт делает, а мы, стало быть, не углядели, кругом-кругом и взад взяли…- Никита объяснял многословно и суетясь, понимая, что виноват он один и что гнев князя может быть очень страшным. Пока въезжали во двор, пока распрягали лошадей, он все соображал, как избежать опасных объяснений.

Войдя в княжескую горницу, повесил на грудь лохматую рыжую голову, сказал голосом вовсе не виноватым, даже бодряческим:

– Князь, не вели казнить, вели слово молвить.

– Ну-ну, молви. А я послушаю,- недобро согласился Шемяка, но от рукоприкладства воздержался, хотя очень не прочь был в такой-то досаде. Просто руки были заняты – оттирал уши помороженные.

– Есть в Москве один ближний боярин великого князя, с которым мы давно в сговоре и согласии. Важный боярин, он тебе дороже целой ратной дружины.

Шемяка слушал недоверчиво, уж слишком хорошо бы это было. Буркнул:

– Кто такой?

– Иван Старков.

– Знаю. Татарская морда, а Ваське предан, как собака.

– Может, и собака, но такая, за которой палка не пропадет.

– А какую такую палку Ивану помнить? Он всегда в чести у Васьки был.

– Не всегда. Он хоть и, верно, из татар происходит, но не из тех, что в Казани. Обрусел, а старые счеты помнит. Великий князь с казанцами дружит, сам знаешь. Еще летошный год он посылал на Брянск и Вязьму двух царевичей, что на службе в Москве, Иван наотрез отказался идти в поход. За это Василий Васильевич пригрозил, что, возьмет на себя все имение Старкова, а оно у Ивана бо-о-огатое!

Сначала Дмитрий Юрьевич протянул по-матерному всю родню и Старкова, и Никиты, какую только мог вспомнить, но к концу седьмого колена подобрел голосом, даже повеселел, отвел, видно, душу:

– Когда так, ладно. Сейчас я грамотку сочиню. Дескать, поздравляю тебя, старший брат, с выходом из плена.- Шемяка хитро прищурился.- Сижу, мол, в Угличе, жду твоего слова, а сам тем временем в Тверь, а-а?

– Так, так, княже, жди там, я же поскачу в Москву с твоей грамотой, все буду ведать через Ивана и дам тебе знать, когда выпадет удобный случай войти в Москву.

Наутро крытая повозка Шемяки с дюжиной заводных лошадей пошла по проторенному пути на Тверь, а Никита с двумя верхоконными слугами повез грамоту своего князя в Москву дорогой через Переяславль, Радонеж, Мытищи.

Борис Александрович Тверской колебался и ничего не хотел, ссылался на хлебный недород, собственное нездоровье, нерожалость тверских девок, нежеребость крестьянских кобыл, умерлость кузнецов и прочие напасти. И все это продолжалось до тех пор, пока Шемяка не внушил ему:

– Василий привел в Москву татар, потому что обещал царю казанскому отдать все государство Московское, а себе взять Великое княжество Тверское.

Тут же бегал по горнице, путаясь в полах теплого кафтана, низенький, нос пуговкой, Иван Андреевич Можайский, тоже весь в неурядицах, в запущении дел, замученный татями, коих развелось у него в лесах видимо-невидимо, а также загубленный сглазом и ячменями, кои насадила ему наговором злая брошенная полюбовница. Шемяка скучно поглядел на мерзлые синеющие к вечеру окна и скучным голосом сообщил ему:

– А за счет твоего удела брат наш двоюродный обязался дать Махмутке двести тысяч. Говорят еще что-то, но врать не стану. А двести тысяч – верно и доподлинно. Может, и полюбовницу отдашь Ваське? Пускай и ему ячменей насажает в задницу?

– Двес-ти?… Да где такие деньжищи собрать? – всполошился Иван. Носик у него покраснел от отчаяния.

– Да, куда было покойному Всеволожскому с его «вшой» до Дмитрия Юрьевича! Разве умел он этак скорбеть лицом, глаза в испуге будто бы таращить, шепотом таким страшным, убеждающим шипеть:

– А дешевле не мог откупиться, я это верно знаю. Потому и пришли с ним татары, жди, к тебе нагрянут.

– У меня в Рузе целый полк вооруженных ратников стоит, с ними Москву можно взять, не то что поганых посечь! – взвился храбрый Иван Андреевич, шмыгнув мокрой пуговкой.

– Вот Москву и будем брать!- объявил Шемяка, как о деле решенном. Встал, ударил по столешнице ладонью: – Вели свечи внести. Что во тьме сидите, нешто обеднели? Нам теперь только бы случай подстеречь, и я Ваську на мелкие кусочки разрублю!

Князья залюбовались им, какой он матерый да грозный. Правда, Борис Александрович поежился;

– Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?

– Хватит и того, что он с твоим братцем соделал,- молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил ее: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…

– Да уж, страдалец наш,- прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки.- А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!

Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чем новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение свое подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И все. А что и на Москву заодин, про то – молчок.

Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во все посвященные. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.

И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».

– Кому великий князь, а кому Васька,- сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: – Рубим веревку, он на том берегу!

Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика – уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:

– Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрел… Седлать коней, строить рать!

– Постой, Митрий, какая веревка?

– От парома. Мы на нем сейчас, а Васька в Троицкой обители лоб колотит. Москву я знаю, как дом родной, одним мигом мы захватим ее.

Иван Старков не подвел: действительно, Василий Васильевич, по обычаю отца и деда своих, в родительскую мясопустную субботу 1446 года поехал с двумя малолетними сыновьями на богомолье в Троицкий монастырь, славный добродетелями и мощами преподобного Сергия.

Первое, что сделали заговорщики, перекрыли дороги, ведущие из Твери к Москве и из Москвы к Троицкий обители. Так перекрыли крепко – заяц не проскочит, не токмо человек, спешащий весть передать, что движется к столице под тихими февральскими снегами тысячное войско изменников. Никто в деревнях, утонувших в сугробах, видом не видал, слыхом не слыхал, как они крались два дня. А если кто по случаю попадался, того имали и рот затыкали, и руки связывали, с собой волокли. А снег все сыпал на ели, на колодцы придорожные с островерхими крышами, невинно-равнодушный, пухлый повисал везде, где мог зацепиться: на еловых лапах, на шапках, на холках лошадиных, даже на булавах и остриях копий лепился. Снегопад скрадывал все звуки. В тишине великой плыли злодеи по пушистой равнине, как безгласные привидения. Ископыть конскую, теплые парящие катыши, следы санных полозьев тут же, на глазах, заносило шевелящейся метельной белизной.

Иван Андреевич Можайский ехал в открытом возке под тулупом, сверху призаваленный еще снежистой дряпухой [136]. Был он простывши и оттого особенно сердит: на непогодь, на князя Бориса Александровича, отговорившегося возрастом и внутриудельным настроением, на Шемяку, которого Иван Андреевич боялся, и на Василия Васильевича, которого боялся еще больше. Время от времени можайский князь высовывался из-под волчьего укрыва и сипло гойкал Шемяку, который от нетерпения коршуном был готов лететь поперед всех.

– Ты вот чего, Дмитрий, нагнись-ко, чего я удумал,- морщась от головной боли, наставлял Иван Андреевич двоюродника.- К Москве, похоже, затемно подойдем, пускай твои постучатся в ворота, мол, князь Дмитрий Юрьевич приехал. И все! Вы с Васькой в замирении. Они и не всполохнутся. Приехал, и все. К великому князю по делу неотложному. И все. А про воев, которы с нами, молчи. А я утаюсь. Они ворота-ти и отворят… А Борис-то тверской трус… Не такой уж и старик, а кур не топчет…