СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Татары, достигнув заранее, видно, отмеренного рубежа, резко удержали своих коней, ощетинились копьями.

И тут же послышался боевой клич слева:

– Ур-р!…

– Ур-р! Ур-р! – долетело и справа.

Московские полки оказались в кольце.

Никто не дрогнул, никто не уклонился от боя, никто не просил пощады. Сеча была кровавой – грудь в грудь, убитые не падали в тесноте схватки, упавшие на землю живые не могли встать, испуганные лошади с дикими всхрапами давили копытами всадников своих и чужих, без разбору.

Татары потеряли не меньше пятисот воинов. Еще большие потери понесли русские.

Иван Можайский, оглушенный ударом копья, свалился на землю, но оруженосцы сумели подсадить его на другого коня, который и унес Ивана с поля боя. Спасся и Василий Боровский. А Михаил Верейский попал в руки татар.

Василий Васильевич дрался до последних сил, как простой ратник, и тоже был пленен.

Татары праздновали победу. На радостях выжгли несколько окрестных сел, два дня пировали в Спасо-Ев-фимьевом монастыре.

…Он открыл глаза оттого, что кто-то щекотно и нежно касался его лица. Пахло спелым лугом, кровью, лошадиной мочой. Пустое небо, покачиваясь, плыло над ним, скрипели колеса. «На арбе везут,- отрешенно подумал великий князь.- Куда? Все равно». Высокие травы задевали его по лицу. Он испытывал неслыханный покой. Будто впервые видел и высокое небо, и краешком глаза – зелень трав, ласково задевавших по его лицу. «Я у татар?- спросил он себя.- Где я? Ну и пусть». безразличие ко всему владело им.

– Как он там? – раздался сбоку чей-то знакомый голос.- Не помер?

– Лежит… в однодышку дышит.

– Хоть бы довезти!… Далёко еще?

– Кто ж знает? Мы теперь люди подневольные. Василий Васильевич узнал усталый голос Федора

Басенка.

– Глядеть страшно,- сочувственно сказал первый голос – Ни в живых, ни в мертвых.

– А ты и не гляди! – зло сказал Басенок.

«Мы в плену»,- понял Василий Васильевич. Жажда мучила его, но не было сил спросить воды. Орел, распластавшись, кругами ходил в вышине, все так же скрипели колеса и что-то попискивало, позвенькивало в траве, не переставая. Боли он не чувствовал, потому что не чувствовал своего тела. Его не было. Только гудела голова, лежавшая от тела отдельно. «Может, отхожу я? – подумал Василий Васильевич. И эта мысль не испугала его- даже лучше… коли так. Многое со мной бывало, но эта-кого еще не случалось. Я знал унижение и почет, лесть и ненависть ко мне, но такого еще ни разу не испытывал, чтоб голова от тулова отдельно. Мне изменяли, и я предавая тех, кто любили меня, я достоин и худшего, чем сейчас. Но как странно, как хорошо, Боже мой, плыть вот так среди трав…»

Внезапно он испытал приступ тошноты, в глазах замелькали пики, копья, сулицы, сшибающиеся мечи и сабли, послышались глухие удары ядер на ремнях, хрястанье шестоперов и булав. «Это мне кажется,- пытался он постановить смертную круговерть,- это я только вспоминаю, все прошло и кончилось, все прошло».

Белый орел с черными перьями на концах крыльев опустился на край арбы. Струи крови текли у него по шее и по груди. Он сложил крылья и топтался по грядке. А глаза у него были человеческие, страдающие.

– Зачем? – громко крикнул великий князь.- Зачем всё?

Но его никто не услышал. Опять то же слабое попискиванье, монотонное шуршание сбруи и травы, сминаемой колесами.

«Я брежу,- попытался внятно сказать он и прогнать этот бред. Оскаленные рты, остекленелые мертвые глаза метались веред ним, незнакомые ратники в дощатой броне, в невыделанных кабаньих шкурах вместо кольчуг…- Это новгородцы?… Меч стоит три коровы… Щит с кольчугой – шесть коров. Вооружение одного настоящего ратника стоит двух объезженных коней или десяти коров… О чем я думаю? Какое это имеет значение?… Где мой колонтарь [129]? На мне? Почему я его не чувствую? Он должен хорошо защищать мне и спину, и грудь. Он из металлических пластин. Говорят, что их пятьсот, откованы, золочены через огонь, все состарены крепко, мастера делают колонтарь по пять-шесть месяцев… Может быть, я убит уже? Где моя сетка кольчужная от пояса до колен? Я не чувствую ног. А руки?» Он попытался поднять правую руку и, скосив взгляд, ужаснулся, увидев нечто распухше-черное, обмотанное по пальцам заскорузлыми от крови тряпками.

Морда верховой лошади возникла рядом с тем, что еще вчера было его рукой. Серпики татарских глаз с любопытством глядели на него.

– Где там наш дарагой? Жив? Не дадим умереть.

Русский канязь – ценная добыча.

Гортанный смешок.

Жесткие ладони приподняли его голову, рванули крест-тельник с шеи. Боль была такая, что тьма сомкнулась перед Василием Васильевичем, поглотив небо. Он не издал даже и стона и не слышал, как Басенок ругался с молодыми царевичами, как Мамутек свистал плеткой над его неподвижным телом, с хохотом отталкивая боярина:

– В Москву отошлем. Вон Ачисан отвезет. Лови,

Ачисан! Пускай в вашем улусе знают, что канязь Василий побежден и наш пленник.

Плен государя – его личный позор и горе подданных. Но Василий Васильевич пленен был, когда потерял сознание от многочисленных ран и язв. Правдивый летописец занесет потом в свиток: «Сто татаринов паде от руки великого князя; на самом же многи быша раны; у правыя руки его три персты отсекоша: только кожею удержашася. Левую же руку насквозь прострелиша, и на главе его бяше 13 ран; плеща же и груди от стрельного ударения и от сабельного, и брусны его бяху сини, яко и сукно».

«Сто татаринов», вне сомнения, условно сказано, просто ведомо, что многих сразил великий князь, а сколько именно, разве сочтешь? Но тринадцать язв на голове, три отсеченных пальца – это все будет точно сосчитано и оплакано матерью и женой его, когда он вернется из плена в Москву.

Что же касается горя подданных, то оно было столь велико, что народ московский на некоторое время в оцепенение впал и утратил способность к самообладанию и рассудительности. Посчитали, раз сам великий князь в плен попал, значит, уж очень велика сила татарских царевичей. И как всегда в смертельно опасное время, бросились искать убежища за каменными стенами Кремля сбеги из окрестных пригородов, монастырей, погостов, сел. Бросали хозяйство, имущество, скот, брали с собой лишь самое необходимое на время сидения в осаде. И как во время нашествия Тохтамыша, оказалась Москва без предводителей, и власть взяла в свои руки чернь.

Кожемяки, кузнецы, огородники, бондари, плотники, оратаи на своих многоголосых советах решили: запретить бегство из Кремля служилых людей, готовиться к отражению неприятеля, укреплять стены, чинить ворота, а еще не допустить, чтобы бродяги открыли погреба с винами и медами.

Хотя татары осаждать Москву не решились и вернулись восвояси, однако верность поговорки, что не ходит одна беда, но с победками, подтвердилась и на этот раз.

Через седмицу после пленения великого князя, ночью 14 июля, в Москве разразился страшный пожар. Огонь пожирал деревянные строения враз, до основания, сильный ветер перебрасывал пламя на соседние дома. Стоял треск падающих кровель, огненные головни летали в воздухе, зажигая амбары, скотные дворы, даже колодезные срубы. Люди выскакивали из домов в исподнем белье, не могли со сна сообразить, что сделать, что предпринять, метались среди ревущего пламени, не слыша безумного лая собак и рева животных, заботясь лишь о спасении собственных жизней.

В Кремле не осталось ни одной деревянной постройки, не выдержали даже и каменные церкви. От великого жара лопались стены, обрушивались своды, а церковь Воздвиженья развалилась вовсе. Сгорело заживо около трех тысяч человек. Конечно, в таком ужасном пожаре людям было не до спасения имущества и продовольствия.

На месте амбаров и пристанских складов остались пепелища и пустыри.

Надеялись, что, может быть, окажут быструю помощь московские купцы из Торжка и других северных мест, где скоплены были и подготовлены к отправке в Москву запасы разных товаров. А купцы сами налегке примчались: князь тверской Борис Александрович воспользовался несчастьем Москвы и начисто ограбил Торжок, Бежецкий Верх и восемь волостей Заборовья.

Однако москвичам не привыкать было возрождать свой город из пепла. Привычно приступили в тот же день к восстановлению церквей, заново начали возводить порядки домов.

Сознание вернулось к Василию Васильевичу как раз в тот день, когда в поселок Курмыш, где держали его татары, пришло известие, что Москва горит.

Прискакал обратно Ачисан, запыленный, охрипший и веселый, проорал радостно, что Всевышний наказал подлых русов, этих грязных собак, что они бегают в пылающем городе, как блохи в овчинном тулупе, и все у них сгорело. Все, все. А на канязя своего им наплевать, пускай па-адыхает! Крест же его Ачисан отдал родным в суматохе, среди огней и визгов русских женщин. Просто оглохнуть можно, как визжали! И цепь золотую от креста потерял… Немудрено. Все из-за русов проклятых. Как сам еще Ачисан не сгорел, молодец!