СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

А облака все плывут на юг, неспешно будто бы, но неотвратимо: скоро Переславль-Залесский увидят, потом на Троицкую обитель познаменуются, а затем уж закроют солнце и над Москвой.

Многое не нравилось Шемяке в том, как правит его брат Василий, но бывать в Московском Кремле он любил. Не оттого только, что сладко было прикидывать себя хозяином столицы Руси. Волновала сама обстановка, шумная, будоражащая – идут и едут великие и удельные князья, воеводы, иноземные послы, знатные купцы, то и дело подходят по Москве-реке к пристанищам остроносые ладьи под парусами, торговые учаны, плоскодонные струги. А в Угличе тоска зеленая. Вон опять телята побрели по перекату на тот берег пастись. И бояре все, и путные, и введенные-тоже ровно телята снулые, забыли и про управление, и про сбор доходов… Да и есть ли еще они, доходы-то?… А дворцовый дьяк Дубенский вовсе от пьянства опух – его умение по письменной части редко в ход пускается, разве что игумен какой или крестьянин попросят грамотку справить.

Правда, выдались недавно три дня у дьяка загруженных. Приходили гонцы от Василия Васильевича, звал тот в поход на татар. Шемяка диктовал дьяку: «Буду, старший брат, в срок» – в первый день. Во второй начертал дьяк: «Собираю дружину». В третьей опять: «Буду, старший брат, в срок».

Больше гонцов не было, снова дьяк сидел не с пузырьком чернильным, а с ковшом бражным. А чтобы вид создать, будто не бездельничает, тер кирпичом о кирпич, заготавливал впрок порошок для промакания чернильных буковок.

И вдруг совершенно неожиданно все круто изменилось: и дьяк до рясного пота на лбу стал трудиться, и бояре перестали спать на ходу, и Шемяка сам взбодрился, стал деятелен, возбужден.

На улицах города не успевала улечься пыль, взбиваемая копытами туда и сюда спешащих гонцов.

Получив известие из Суздаля о поражении и пленении великого князя, Шемяка заставил дьяка перебелить текст несколько раз и отправил своих скоровестников в Козельск к двоюродному брату Ивану Андреевичу, в Тверь к великому князю Борису Александровичу, в Бежецкий Верх к князю Чарторыйскому, а еще и литовским князьям и воеводам в Смоленск, Полоцк и Витебск – всем, кто, по его разумению, имел к Василию Васильевичу счеты и ждал случая поверстаться ими.

А как притекли погорельцы из Москвы, Шемяка не смог удержать грешной улыбки, да и не старался. Москва хороша, когда она столица. Но если центром Руси станет снова Владимир или Суздаль? Или Новгород – хоть Великий, хоть Нижний? Да хоть бы и тот же Углич? Или Вологда?… Отец, помнится, не раз говорил, что Северная Русь, где не ступала никогда нога ни восточного, ни западного завоевателя, более достойна быть объединительницей русских земель.

Но такая возможность была лишь мечтой Шемяки, а гонцов он разослал во все княжества, в том числе и в те, где был не в чести, с совсем иным призывом: «Всем миром возродим из пепла, как птицу Феникс, столицу православной Руси!»

Он не знал сам еще, какую цель этим призывом преследует, но сердце подсказывало ему, что ход он делает верный.

И тут же подтверждение получил. Явился в Углич не кто-нибудь, а посол самого Улу-Махмета мурза Бегич! [131] Это дорогого стоило, многое обещало! Теперь только не спугнуть, не испортить каким-нибудь необдуманным словом, неловким поступком.

– Царь Казанский Улуг-Махмет прислал меня поздравить тебя, канязь русский, по случаю победы над общим врагом нашим канязем московским Василием, да пусть всегда вьются пчелы славы и торжества над тобой, канязь Дмитрий!

Шемяке слишком хорошо ведомы были и восточная велеречивость, и ордынское умение искусно вносить раздоры в ряды врагов своих. Он не обольщался слишком большими ожиданиями, но и не сомневался, что появление в Угличе царского мурзы не случайно, а потому изъявил такое радушие, на какое только был горазд.

– Низкий поклон и благодарение от Руси тем, кто добился кудры!- ввернул он очень удачно азиатское словцо, означающее борьбу с полной уверенностью в успехе. И очень угодил гостю, мурза отозвался совершенно медовым голосом:

– Карашо, что русский канязь занает про кудру – поход победы, да хранит его Сокрушитель препятствий, да пошлет нам Сокрушитель препятствий благо решать наши общие дела!

И Шемяка продолжал голосом сладким:

– У нас, русских, каждое дело принято начинать с трапезы. Прошу за стол, любезный и драгоценный гость!

– Донгуз будет? – хитро прищурился мурза.

Но и это слово ведомо было Шемяке, он ответил протестующе:

– Как можно! Никакого донгуза! Раз мы друзья, то не можем не знать, что вы, татары, как и иудеи, не вкушаете свиное мясо.

– Потому и Василием не называем мы своих детей. А почему – «потому»? – опять дружелюбно прищурил и без того на щелки похожие свои глаза Бегич.

Шемяка этого не знал, очень огорчился, что не может продолжать беседу, но Бегич с видимым удовольствием сам ответил на свой вопрос:

– У вас, христьян, все не по-людски. У вас Дева рожает, Бог в трех лицах… Святых много, а один – покровитель свиней, Василий по имени. Вы любите Василиев, один у вас есть даже даважды Василий,- хитро подвел разговор к главному делу мурза.- Но теперь по велению нашего Царя будет на Руси вместо двух Василиев один Дамитрий…

– А где он?- с придыханием спросил Шемяка.- Этот… дважды Василий?

– В Курмыше… Его взял туда с собой царь.

– А не убежит? – уже не в силах был скрывать Шемяка охватившего его азарта и нетерпения.

Проницательный Бегич все понял. Обозначил под тонкими усиками подобие улыбки, посмотрел в глаза Шемяке долгим жестким взглядом:

– Двойной покровитель донгуза скорее вспотеет подмышками, чем помешает нашему дарагому Дамитрию занять великий стол в Москве.

«Значит, это дело решенное!» – возликовал Шемяка и, чувствуя сугубую важность минуты, постарался не уронить окончательно степенность, повернул разговор: – Отчего же царь из Суздаля поворотил в Курмыш, а не захотел повоевать Москву? – Спросил и с похолодевшим сердцем увидел, как посмурнел лицом мурза – явно не по душе ему пришелся вопрос. Шемяка и сам сообразил задним умом, что не по зубам Улу-Махмету была Москва, что не по доброте своей поворотил он в Поле. Вот удивительно, на сколь неуловимых и тонких нитях висит иногда судьба человека – одна пустяковая промашка, и все может рухнуть…

Но Бегич не долго хмурился, снова пошевелил в улыбке черными усиками:

– Повоевать Москву было можно, однако она так же мало принесла бы нам выгоды, как мало убавила ее, когда сама сгорела. Не печалься, канязь большой, о Москве, здесь будь.

«И это за меня решили… И почему – большой, а не великий?» – с тревогой уже думал Шемяка, но сказал согласно:

– Якши! – и гостеприимно пододвинул гостю столец.

Пировали два дня. Мурза охоч был и до студня из яловчины, и до лебедей под взваром с топешками. Особенно полюбилось ему, как в Угличе разделывают барана. Не так, как в Поле, не все в один казан, а с толком, с разбором: грудинку во щи, почки в жаркое, рубец начиняют кашей, печенку иссекают с луком, легкие с молоком и куриными яйцами.

По случаю особо торжественному главные блюда подавал сам повар, спелый молодяк по имени Прокоша. Белозубый, с круглыми серыми глазами, был он опрятен и ладен, быстр на ногу и приветлив. И хоть густой курчавец на голове был подвязан косым белым платком, а грудь и живот – запоном, никому бы в ум не вспало при взгляде на Прокошу даже усмехнуться на его бабий убор – такие были у него могучие волосатые руки и ноги в белых портах, что столбы. Быку голову одним крутом свернет, вот что думалось при взгляде на Прокошу.

– Карашо готовишь, маладец,- похваливал мурза.- У восточных народов есть говорение: делай, что велят старики, ешь, что приготовят молодые.

Прокоша осветил весь стол своей улыбкой.

– Почему такое говорение? – продолжал мурза наставительно, хотя язык у него уже явно турусил: на питье неразборчив был мурза – гнал в свой бурдюк подряд пиво, брагу, меды, вино слабое – фряжское и вино крепкое – водку. Шемяка подливал и радовался: «Пей, пей больше, я не обеднею!», ждал, охмелеет Бегич – язык у него развяжется.- Такое говорение есть восточная мудрость! – наконец, осчастливил Бегич хозяина.- От молодых идет в еду здоровье! Пачему мы кушаем руками? С рук идет здоровье прямо в рот. А стариков кормят руками молодые девки. Девка лепешку на ляжке раскатывает – почему? Потому что от ляжки ее идет в тесто здоровье!

В этом месте восточного поучения Прокоша нечаянно прыснул. Не потому, что неучтив был, а просто смешлив. Шемяка не укорил любимца, только поглядел уныло. Сам он, как ни старался, делался во пиру скучнее и скучнее, чуял, что решено за него все царем казанским до мелочей.

– Лысому не верь, а с курчавым не вяжись. Это нашенская, русская, мудрость,- сказал Шемяка.- Иди, Прокоша, неси перемену.