СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Все это, конечно, доносилось и до ханского шатра, где сидели на кошмах Улу-Махмет с сыновьями. Молодые горячие царевичи упрекали отца, что не успели пограбить Москву, а теперь вот все погорело.

– Еще осталось, однако,- лениво сказал Улу-Махмет, и щелки глаз его совсем исчезли в начинающих оплывать щеках. Стареть заметно начал хан. Первые серебряные нити протянулись в волосах, пожелтели веки, и руки время от времени принимались дрожать. Не веселы сделались ему лихие набеги, и дети больше не заводились в животах у жен. Усталость свою он пока выдавал за осторожность и мудрость, однако не мог не видеть, что нетерпеливые сыновья все меньше, все реже соглашаются с ним. Все трудней становилось держать их в узде. Но судьбу московского государя будет решать он сам! Ударил камчой по войлоку, вышиб тучку пыли. Царевичи заулыбались:

– Конечно, отец…

– Что наш канязь?

– Все спит. Наверное, уже не проснется.

– Лекарь с ним?

– Лекарь есть. Правда, латинский, не больно гожий. И девка служит, московская татарка, сладкая, как дыня. Но канязь не хочет девку. Спит. И, наверное, душа его уже выбралась из тела.

Улу-Махмет помрачнел:

– Плохо. Его дорого продать можно погоревшим московитам. Если все-таки проснется, все, чего захочет, немедленно чтоб было.

– Конечно, отец,- уже без улыбок согласились царевичи.

Женщина была одета по-русски, в шелковый розовый шугай, но лицо у нее было монгольское, с низкими широкими скулами. Она дула Василию Васильевичу в глаза теплым чистым дыханием, приникала щекой к губам:

– Не умирай, не умирай!… Очнись, пажаласта!

– Кто ты? – с трудом, еле слышно спросил он.

Лицо ее озарила радость:

– Говоришь? Ты заговорил? Ты хочешь пить? Вот кумыс молодой. Он силу дает.

Слаще он ничего в жизни не пил. И женщины прекраснее не видел. Голоса нежнее не слыхал.

– Меня зовут Мадина. Запомнил? Мадина. Я торговка московская. Но я лечить умею. Отец – татарин, а мать – полька. Один дедушка – мулла, а другой – ксендз. Ты улыбаешься? Ты вернулся, да? Я боялась, ты совсем уже ушел от нас.

Ее красноватые, как спелая лещина, волосы тяжело, маслянисто стекали с плечей на грудь. На высокой шее – обруч с серебряными монетами, и в ушах длинные серебряные серьги. Все это Василий рассматривал, как новорожденный младенец, всем восхищаясь, всему радуясь.

– Выпей еще. Ты молчи и только пей.

Она говорила и быстрыми легкими прикосновениями обтерла ему лицо полотенцем, смоченным в каком-то душистом отваре, расчесала свалявшуюся бороду и волосы и осторожно помыла в тазу руки. Лицо Василия Васильевича страдальчески сморщилось при взгляде на изуродованные, окороченные наполовину пальцы.

– Ничего! – все поняв, торопливо, утешающе проговорила Мадина.- Ничего! Главное, все зажило. И креститься сможешь. Ну-ка, сложи для знамения! Видишь, как все хорошо. Они слушаются тебя.

– Слава Богу за всё!- прошептал он.

– Да, слава Богу – подхватила она.- Твои раны заживают, а где нарывы пошли, там я творог с тестом клала и мед с мукой, а на раны – примочки из кореньев. Очень пользительно.

– «Уголек в огне» знаешь траву?

– Не знаю. Я тебя ятрышником поить буду. На молоке. Быстро оживешь. Его татары даже в походы с собой берут. Когда совсем нечего есть, берут три ложки ятрышника толченого – и опять батыр могуч делается.- Она засмеялась.- Я тебя так вылечу, женщин начнешь искать. Но я никого к тебе не пущу.

– Ноги не шевелятся, не токмо что…

– А это хребеток у тебя расшибён. Я тебя всего ощупала. Хребеток! Вот я тебя в бане, в пару редькою да красным медом разотру, как жеребец-трехлетка станешь. У-у, резвый будешь!

Слабость исчезала медленно, но каждый день хоть каплю сил да прибавлял. Уже через месяц Василий Васильевич с помощью Мадины сумел добрести до орелка, кряжистого мыска при слиянии двух мелких речек. Места тут были плоские, унылые, речки, камышом заросшие. Но дышать речным ветерком было хорошо и тоже внове. Мадина сидела рядом, голову на плечо положивши, бедро к бедру прислонивши, за руку держала. Она не отходила от князя ни на шаг. И в бане его мыла, как ребенка, целуя во все места, и хребеток терла, и многим забавам тайным, смеясь, обучила.

– Ты даже не знаешь, что я хочу над телом твоим делать! Я тебя причарую. От жены отстанешь.

– А она узнает и сожечь тебя велит как ведунью.

– А она не узнает!… Вот как я тебя нежу, а где следы-то? Нету! Ничего не остается. Но ты меня запомнишь да? Ты самый лучший из мужчин, каких я знала. Я таких еще не видывала. Только вот болеешь, жалко. Но я тебя выхожу. Тебе уже лучше, правда? Пускай меня княжеская ядь зовут. Мне не обидно, а лестно.

И уже дорога сделалась лживая зелень ее глаз и ночная ненасытность, яростная неутомимость в грубом разжигании мужского естества. Как же он ничего такого не знал, эдаких-то радостей? Только и ходил к Марье, чтоб семя в нее сронить, а тут вон чего, оказывается, бывает! Ни постов, ни праздников – все сплошь похотная страда до уморенья полного. Федор Басенок, совсем устраненный от великого князя лишь издали смотрел на него с Мадиной да плевался. А Василий Васильевич весь был во власти новых ощущений: выздоровления и любовного бешенства. Даже весть о пожаре, сгубившем Москву, воспринял он без отчаяния: на то-де воля Божья. А сам и молиться-то позабывал. До того ли! Да по правде сказать, и стыдно было на иконы глаза поднять. Если баба день и ночь за уды теребит, рук не спускает.

– А не стыдно тебе бывает вот этак со мной, по-всякому? – однажды спросил он сподвижницу своих поганых, мыльных трудов.

– А чего? – удивилась она.- Да лучше этого ничего на свете не бывает.

– Говорят, бывает,- вздохнул он.

– Врут!- убежденно сказала она.- Лучше этого быть ничего не может.

И тогда впервые ему стало тоскливо. Он поднялся и вышел из душной избы на волю. Осень наступила рано, но была теплой и сухой, без дождей, с обильными звездопадами. Ночной ветер издалека донес свежий запах леса и омыл князя. «Уеду»,- подумал он.

На другой день он наконец согласился на тайные уговоры, какие уже не первый месяц вел с ним Улу-Махмет.

Ордынский царь отпустил Василия Васильевича l октября, и в этот же день в шестом часу ночи новое ужасное бедствие доконало Москву: трус земной, о котором на Руси знали больше понаслышке, встряхнул город так, что на церковных куполах покосились кресты. Землетрясение столь сильно напугало людей, что несколько дней и разговоров ни о чем больше не было, как о стихийном бедствии – предтечи, как видно, конца света. Василий Васильевич нашел своих родных в Переяславле и вместе с ними на Дмитриев день, 26 октября 1445 года, въехал в свою лежащую в руинах столицу. Великокняжеский дворец сгорел полностью, но дом Софьи Витовтовны в селе Ваганьково уцелел. Великий князь с семьей пожил сначала в нем, а потом перешел в Кремль к князю Юрию Патрикиевичу, который раньше всех успел восстановить свою усадьбу.

Глава двенадцатая 1445-1447 (6953-6955) г. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

Княжеский дворец Шемяки в Угличе располагался на обрывистом правом берегу Волги. Река здесь не широка, а летом вовсе сужалась и мелела так, что в межень ее переходили на перекате вброд телята, отчего и перекат сам рыбаки называли Телячьим. В половодье вода подтапливала глинистый срез берега, но до крыльца не доходила. А в зимы, даже самые снежные, двор не заметался сугробами. Умело да с любовью поставил усадьбу покойный дядя Константин Дмитриевич. Главный дом имеет две горницы и три повалуши [130], все окна которых обращены на Волгу. От крайних теплых сеней ведет к домовой церкви крытый тесом переход. Не будучи очень богомольным, Шемяка нередко задерживался на переходе, отсюда слушал заутрени либо обедни, молясь не на иконостас, а просто на восток.

За рекой, среди огромных заливных лугов блестят блюдца пойменных озер, в них отражаются бегущие по небу облака, поселяя в душе мечты о других, дальних и счастливых краях. Не любил Шемяка своего удела, при первой возможности норовил покинуть Углич. Не потому, что не велика корысть от рыбных ловов да лесных промыслов в бескрайних заволжских пущах- бортничества, лыкодерства, смолокурения. И не потому только, что мятежная душа Шемяки постоянно жаждала перемен, борьбы, ристалищ. Иная кручина отравляла ему жизнь: угличский удел получил он из рук пожизненного врага своего Василия Васильевича Московского, тогда как только он, Дмитрий Юрьевич Шемяка, по праву старшего в роде Калиты, должен был бы решать, кому что дать в удел. Не этот выморок после смерти дяди должен быть у него, но – Кремль Московский! А Василий Васильевич даже недостоин быть великим князем, как не достоин был и его отец. Одолевают Русь литовцы и татары, зорят землю со всех сторон, а великому князю и ладно, знай лбом бьет в крестовой да маменьку – литвинку во всем слушается, ровно титешный. Не то было при деде Дмитрии Ивановиче! Не то было бы и сейчас, находись скипетр и держава земли Русской в его, Шемяки, руках!…