Четвёртый поросёнок - Сергей Калашников

Выжить любой ценой. Слизняком, лижущим сапоги победителям, предателем, в глаза которому смотрят со страхом и беспомощностью, а в спину с презрением и ненавистью. Не важно кем и как, главное — выжить! И в ответ на эту мысль, вместо отвращения, он вдруг почувствовал практически неодолимое «Да!» — его измученное собственной беспомощностью тело каждой своей дрожащей от боли клеточкой хотело жить! Действительно, не важно, как и какой ценой — просто уцелеть сейчас и жить дальше.

И как ни странно, но именно это желание жить вытащило наружу другое чувство — гнев. На себя, на свою слабость, на то, как легко он отринул гордость и собственную правоту. «Да это же Добрый и Злой полицейский! — ошарашено подумал Фёдор, от удивления забыв и о боли, и о желании жить, — меня банально разводят на эту древнюю как мир уловку!»

Еще миг до того болтавшийся в полной пустоте собственной беспомощности и ненужности, полной бессмысленности дальнейшего сопротивления, мальчик неожиданно обрел точку опоры — в ненависти. В желании поступить наперекор собственной слабости и чужой силе, готовой в любой момент его сломать.

И видимо что-то такое отразилось в глазах, отчего «сочувствующий» вдруг запнулся на полуслове, и в его ответном взгляде проступило понимание тщетности усилий. Удивительно, но Фёдор не увидел в глазах врага разочарования или гнева на упрямого мальчишку, даже досады там не было. Только безмерная тоска и детская обида на жизнь. Таким взглядом порой смотрят на свое любимое сверхсущество умирающие собаки, будто спрашивая: «Как же так, Хозяин? Как же ты будешь дальше… без меня».

Но прошел тот миг, когда можно заглянуть в самую суть человека — взгляд стал просто взглядом умного, внимательного и немного уставшего от жизни и её тупой подлости человека. Врага.

— Жаль. — Сказал он спокойно, больше не стараясь давить на эмоции. — Мне действительно жаль, что ради непонятных идеалов и собственной гордости ты решил сдохнуть героем. Вместо того, чтобы жить… просто жить. Самое главное, что не умрешь ты героем, скорее всего и вообще не умрешь — никому твоя жизнь не нужна. А вот жить дальше, скорее всего, будешь слизью, которая готова на что угодно из страха перед легким пинком. Не понимаешь? Я объясню.

И снова в глазах «сочувствующего» Фёдор не увидел ни злобы, ни ненависти, только сожаление. Даже когда тот быстро протянул обе руки к его голове и левое ухо будто обдало кипятком.

— Вот, смотри. Это была часть тебя, которая теперь больше не часть тебя. И это уже ничто не сможет изменить. Никогда. Ты понимаешь — ни-ко-гда.

Фёдор понимал. Глядя на окровавленные пальцы, держащие прямо перед глазами отрезанную мочку уха. Его уха. И всем своим существом чувствовал нереальность, точнее совершеннейшую невозможность произошедшего. Но глаза глядели на лезвие ножа, по которому плыли розовые разводы крови. Чувствовал, как на плечо капают горячие капли. И это восприятие того, чего не может быть, наполняло душу леденящим ужасом, просто стирая и делая неважным совершенно всё — от чувств и убеждений, до гордости, самоуважения и просто желания жить.

— Ну, я так не играю… — раздался наигранно-обиженный голос со стороны, и ледяные тиски ужаса, сдавившего сердце, слегка разжались, зато тело самостоятельно забилось в дрожи от предвкушении боли. — Я тут пол леса перерыл, подыскивая хорошее полешко, а наш Миротворец развлекается?

Голову бесцеремонно дернули вверх. Заглянув в расширенные от ужаса глаза, «рыбоглазый» довольно кивнул и улыбнулся каким-то своим мыслям. Отчего у Фёдора вдоль позвоночника потек ручеек холодного пота.

— Не вышло значит у тебя с твоей психологией… — протянул «рыбоглазый», и Фёдору даже сквозь пелену страха, застилающего сознание, почудилось сожаление в его голосе.

«Сочувствующий» в ответ безнадежно махнул рукой, заодно отбрасывая в сторону кусочек Федькиной плоти и, плюнув на пальцы, принялся вытирать их о грязный носовой платок. А вот нож он, почему-то, перед тем как убрать в ножны, вытер одноразовой медицинской салфеткой. Разлившийся от неё запах шмурдяка показался отупевшему сознанию мальчика особенно неуместным в степи.

— Ну, тогда придется по-простому, без всякой психологии, — решительно заявил «рыбоглазый», поднося полено к лицу пленного. — Как оно тебе нравится? Долго выбирал, все думал, что кто-то поумнеет, но не судьба. Значит, придется вам свести близкое знакомство. И нечего на него так таращится! Обычное полено, Буратины из него точно не выйдет, а вот выйдет ли толк? Сейчас посмотрим!

Двумя быстрыми движениями выдернув палки, резко дернул Фёдора в верх и сразу толкнул назад. Удара о землю онемевшее за все это время тело просто не почувствовало, только сыпануло из глаз искрами, когда затылок встретился с грунтом. Легонько пнув под ребра заставили перевернутся на живот. Подумал было рвануть подальше, но занемевшее тело не слушалось, и подняться вышло только на четвереньки. «Рыбоглазый» легко нажал стопой между лопаток заставив ткнутся носом в землю, а потом и вовсе уселся на поясницу, отгибая голову двумя руками назад — за волосы, и захватив шею в сгиб локтя.

— Я понимаю голубчик, что ты готов уже все мне рассказать и расколоться, как то полешко, до самой опы, — зашипел он в ухо. — Но дело в том, что мне совершенно не нужен поток вранья, который ты там себе обдумал и заранее приготовил. А потому — говорить ты будешь, только когда будешь готов говорить. Чистую правду, можно сказать — на грани откровения. Более того, говорить её ты будешь, когда я решу, что ты готов говорить.

Голову резко выпустили, отчего Фёдор ткнулся со всего маху носом в землю, зато наступили на сгиб ноги с обратной стороны колена.

— А ножку мы немного приподнимем… — комментировал свои действия «Рыбоглазый», — вот под неё поленце наше и подложим…

«Давай», — буднично раздалось сверху над сжавшимся от ожидания непонятно чего Фёдором, а потом на ногу прыгнули…

Самым жутким в произошедшем была не боль. В первые мгновения её не было, или она была столь сильна, что вообще не воспринималась. Тяжелым свинцовым ужасом придавил затрепыхавшееся сердце мокрый хруст, воспринятый даже не ушами, а скорее всего, прошедший через тело. Этот жуткий звук и новое ощущение необратимости произошедшего оказалось многократно сильнее. Ледяной ужас уже не промораживал внутренности, он плескался внутри, не находя выхода — кляп не позволял излить его даже в крике.

Казалось, ещё миг — и сердце просто остановится, превратившись в ледышку в этих тисках, но потом пришла боль. Хотя вернее будет сказать — боль, которая просто огнем выжгла разлившийся по телу мертвый холод. Но она тоже не имела выхода и теперь все внутренности превратились в сплошной пульсирующий огонь. Кажется, он всё же, кричал, забыв про воткнутый в рот кляп, и только благодаря этому бушующее внутри пламя начало угасать.

Когда стало возможно отвлечься от внутренних ощущений, Фёдор осознал, что ему опять задирают голову вверх, ухватив за волосы, но в этот раз он совсем не чувствует боли. Точнее, эта боль совсем не воспринимается на фоне лавы, плещущейся внутри черепушки. И совершенно не было никаких сил даже плюнуть в маячившую перед глазами рожу «Рыбоглазого».

— Да, я всё понимаю, — ласково сказал палач, размазывая по щеке мальчика слезы вместе с грязью, — ты уже согласен, и всё такое… Просто надо повторить, поверь мне. Это чтобы ты понял намёк — насколько хуже будет, если ты только попробуешь что-то недоговаривать.

На вторую ногу наступили, а под голень сунули полено. Прежде чем прыгнуть на лодыжку несколько раз нажали, видимо рассчитывая сделать ожидание более мучительным, но Фёдор уже не имел сил на переживания и тупо ждал повторения случившегося.

И дождался! В этот раз ощущения были намного сильнее, хотя, казалось, что это невозможно. Отвратительный хруст, потом ужас, потом боль. Последняя, казалось, дошла до такого крещендо, что дальше только смерть и… исчезла. От ноги по телу теперь прокатывались не волны боли, а нестерпимого блаженства, мир наполнился светом и красками. Фёдор вдруг понял, что он любит даже этого несчастного человека, который опять дергает его за волосы и вообще зря он так ненавидел всех этих людей — они ведь просто выполняют свой долг. Ненависть разрушает…

Тело резко перевернули на спину, и теперь волны счастья катились к голове сразу с двух сторон, это было так замечательно! А небо… как давно он не видел такой изумительной голубизны….

— И чего мы лыбимся? — часть небесной синевы заслонила голова «Рыбоглазого», но и это было хорошо — Фёдор от души улыбнулся своему палачу. В глазах последнего мелькнуло нешуточное беспокойство пополам с ужасом. Мальчик огорчился, что расстроил этого замечательного человека, но перестать улыбаться не смог. Заслоняющую небо рожу перекосило еще больше, а потом преграда между ним и облаками исчезла.