Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005 - Юрий Левада

С распадом советской системы человек оказался вынужден в какой-то мере самостоятельно ориентироваться в изменившихся обстоятельствах, определять свое положение, выбирать способ поведения, отношения к происходящему и т. д. Иначе говоря, оказался вынужден искать «свою» или «близкую» позицию, группу, символическую структуру. Тем самым социальная идентификация становится проблемой выбора — вынужденного, часто – при ограниченных представлениях о его содержании выбора и последствиях – болезненного. Имеющийся материал позволяет рассмотреть некоторые направления и уровни такой « избирательной » идентификации человека.

Как и следовало ожидать, никакого «естественного» человека, способного свободно и разумно делать социальный выбор, в нашей действительности не обнаружилось, как не обнаружился он и два-три столетия назад в Англии, Франции и т. д. Освобожденный (впрочем, скорее декларативно) от старых политических и идеологических облачений человек остался связан традициями и стереотипами советского и досоветского происхождения. Дискредитация официально-советской идентичности привела не столько к формированию демократических, общечеловеческих координат самоидентификации, сколько к росту значения традиционно групповых, локальных, этнических рамок.

Одним из результатов распада советской государственности явился кризис государственной идентичности на различных ее уровнях (от «советских» граждан к «российским»). За этими как будто вполне понятными сдвигами в самоопределении людей стоят неоднозначные процессы: изменения официально-государственного порядка (впрочем, при старых паспортах), отношение к этим переменам (инерция «старых» координат, привычка к новым, осознанная или неосознанная ностальгия). Выделить различные типы идентификации, например обязательные или избирательные, в такой связке не так просто. «Советская» самоидентификация может быть инерционной (привычная обязательность) или ностальгической (избирательная позиция); последняя, в свою очередь, может обозначать сожаление то ли об ушедшей общественно-политической системе, то ли о едином государстве, то ли о возможностях человеческих контактов и т. д. В любом варианте имеет свое значение чисто вербальная (на деле – социально-психологическая) составляющая – какие термины используются людьми для самоопределения.

В исследовании «Советский человек» выяснялось, с чем респонденты в первую очередь связывают мысль о своем народе. Часть полученных ответов приведена в таблице 1.

Таблица 1.

Ассоциации респондентов, связанные с мыслью о своем народе

(% от числа опрошенных)

Примечательно, что почти все перемены произошли в первой половине десятилетия. Внимание к «традиционным» признакам растет, государственная идентичность упоминается значительно реже. Вопрос в том, как понимать эти перемены: правомерно ли считать их признаками реального возврата к традиционалистской, аскриптивной идентификации или признаками символической ностальгии? Сколь ни много-ярусна нынешняя социальная реальность, место для, собственно, традиционного самоопределения возможно лишь в квазиромантическом воображении. Скорее всего, приведенное распределение мнений – прежде всего показатель возросшего критического отношения к современному государству (причины лежат на поверхности и не требуют объяснения). И никак не реальный возврат к «почвенной» идентификации, которая, кстати, и придумана была в рамках российской интеллектуальной контрреформации XIX века.

В таблице 2 приводятся данные тех же опросов 1989 и 1999 годов, в которых респонденты отмечали наиболее распространенные общности, принадлежность к которым осознается людьми «с гордостью».

Осью «горделивой» идентификации является преимущественно «родительская» линия, притом ориентированная на детей, т. е. на будущие поколения. При этом значение национально-государственной принадлежности как будто даже возрастает: «русский человек» в 1999 году упоминается чаще, чем «советский человек» в 1989-м. Но в последнем варианте, по всей видимости, сочетаются признаки «государственно-русского» и «национально-русского» (в признаках «советского человека» образца 1989 года сочетались официально-государственные и социально-политические черты). Возросшая (прежде всего, конечно, демонстративная) роль локальных связей – одно из выражений критического отношения к нынешней государственности. Но никак не признак «разрыва» с ней.

Таблица 2.

«Гордость» людей за принадлежность к той или иной общности

(% от числа опрошенных)

Как известно по данным множества исследований, государственная власть и ее носители (за контрастным исключением отдельных фаворитов, время от времени формируемых в общественном мнении) оцениваются населением весьма низко. В начале 1998 года (N=1600 человек) 57 %, а в декабре 2000-го (N=1600 человек) – 54 % считали, что большинство стоящих у власти озабочены лишь своими привилегиями и доходами. Распространено мнение, что проявлений коррупции в государственном секторе больше, чем в частном.

И тем не менее все большая доля опрошенных утверждает, что человек должен рассчитывать только на свои силы (в январе 2001 года, N=1600 человек, 64 % утверждали, что они живут, «полагаясь только на себя и не рассчитывая на власти»). В этом парадоксе – не столько отражение реального положения вещей, сколько установка, понемногу крепнущая (в силу невозможности опереться на казенную опеку) и потому значимая. «Разгосударствление» человека оказывается сложным и долгим процессом преодоления традиционной его государственной принадлежности (не лишенной, впрочем, определенного лукавства и дополнений в виде подсобных хозяйств и теневых приработков…). Причем доминирует в этом процессе отнюдь не тенденция становления свободного и ответственного гражданина.

Во всех вариантах идентификационных вопросов исследований респонденты обычно склонны, скорее всего, отмечать позитивно оцениваемые связи и значительно реже – негативные. Первый опрос по программе «Советский человек» (1989) проходил в исключительный период наиболее активной общественной самокритики и попыток переоценки прошлого (непоследовательных и малоудачных), стимулировавшихся ведущими СМИ и политическим руководством страны (М. Горбачевым). Тогда мы обнаруживали более всего негативных оценок собственной страны, ее места в мире, ее народа, истории – и это все тоже было довольно распространенным элементом социальной идентификации человека в определенный момент исторического перелома («экстраординарная» критическая идентификация). При некоем оптимистическом варианте развития событий, приводящего к утверждению новой системы признанных обществом ориентиров, общественная самокритика могла сыграть очистительную, созидательную роль. Этого не произошло, катарсис не состоялся. Негативные, даже уничижительные самооценки человека как «совка», лентяя, пьяницы и пр., обнаруживаемые и в массовых опросах, остаются непременным компонентом его социальной самоидентификации и фактически служат средством оправдания пассивности, безволия, холопства во всех их проявлениях в полном соответствии с печальной исторической традицией («ординарной» псевдокритической идентификации).

Анализ проблемы идентификации в общественном мнении приводит к необходимости различать два уровня рассматриваемых показателей: декларативный (кем люди хотят себя называть) и реальный (кем люди себя ощущают). Соответствующие показатели могут почти совпадать или значительно отличаться друг от друга. Такая ситуация обнаруживается, разумеется, и в ответах по другим темам, например, относительно порядка и демократии, диктатуры, пути развития страны и т. д.

Идентификация и ответственность

Рассмотрим изменения одного из показателей социальной идентификации – представлений об обязанностях людей перед своим государством за 1989–1999 годы.

Таблица 3.

Отношение к государству (возрастное распределение)

(% от числа опрошенных в каждой возрастной группе)

В позициях всех возрастных групп происходят заметные изменения, и только в одном направлении – ослабление ответственности перед государством. В то же время почти во всех выделенных группах уменьшается и надежда на то, что от государства можно «требовать больше». Еще более наглядно выступает эта тенденция, если те же данные представить как изменения в установках одних и тех же возрастных групп (например, лиц, которым в 1989 году было 20–29 лет> а в 1999-м – 30–39 лет, и т. д.). Вместе с тем к этой проблеме можно подойти и через другой ряд показателей.

Таблица 4.

«Несет ли человек моральную ответственность за происходящие в стране события?» (возрастное распределение ответов)