Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005 - Юрий Левада

Первые послевоенные годы не принесли ни общественно-политических, ни поколенческих перемен. Победно-патриотическая волна массовых настроений использовалась для закрепления системы, ее господствующей элиты и способов ее господства, лишь несколько скорректированных по сравнению с предшествующим десятилетием.

Новый опыт поколений, прошедших войну и вступивших после нее в активный возраст, сказался лишь во второй послевоенный период (после 1953–1955 годов), т. е. в годы первого идейного и политического кризиса партийно-советской системы. Все поколенческие когорты, вступившие в активную жизнь после этого, не проходили уже ни «закалки» массового террора, ни милитаристской муштры, ни школы подчинения и противостояния, ни «школы» массового голода. В результате эти поколения оказывались в какой-то мере «расшатанными», отчасти отошедшими от собственно советских стандартов поведения, соответствующих запросов и ограничений.

Получается, что наиболее характерным собственно советским поколением может считаться только доминировавшее в 30-х и 40-х годах, т. е. в период кризисного формирования и военного испытания общественной системы. Но поэтому также это «советское» поколение не дало действительно устойчивого, цельного и, что особенно важно, способного к воспроизводству в следующих поколениях человеческого типа.

«Человек советский» в его исходном, условно говоря, классическом варианте – собирательное понятие, идеальный тип в терминологии М. Вебера. Никакой эмпирический референт, никакой конкретно-исторический тип социальной личности ему полностью не соответствует. Это важно иметь в виду при обращении к современным процессам.

«Человек изолированный»

Это важнейшая и многосторонняя характеристика рассматриваемого социального типа, поскольку здесь налицо изоляция внешняя и «внутренняя», пространственная и временная.

Исторические, географические, религиозные факторы, столетиями отгораживавшие Россию от остального (и прежде всего европейского) мира, хорошо известны. Мировая война и революция довели социальную и культурную изоляцию страны до предела. Контакты на массовом, человеческом уровне были прерваны практически полностью. Внешний мир был представлен как враждебное «капиталистическое окружение», смертельно опасное для «нового мира», а потому наглухо закрытое «железным занавесом», в том числе информационным (цензура, спецхраны, глушилки и пр.). Конечно, это несколько упрощенная картина, полная изоляция все же была невозможна.

И именно поэтому для поддержания замкнутости советского мира требовались постоянные усилия воспитательного и репрессивного аппаратов, время от времени подкрепляемые неистовыми «патриотическими» кампаниями. В условиях Второй мировой войны и антигитлеровской коалиции внешние контакты, в том числе и на человеческом уровне, несколько расширились, возникла угроза размывания изолирующих барьеров. Реакцию на такую угрозу можно заметить в заполнявших последние годы сталинского режима волнах гонений против «космополитизма», «преклонения перед Западом» и т. п. В эти годы происходило, по существу, обновление изолировавшего страну идеологического вала, своего рода Великой Китайской стены на советский лад. Строительным «материалом» служили уже не классовые, а сугубо национально-патриотические компоненты – гротескные концепции повсеместного превосходства «русского» над «западным» в образе жизни, культуре, науке, технике, оружии, «отечественного приоритета» во всех сферах. Полвека спустя уместно вспомнить о факторах и последствиях этого, далеко не безобидного, калечившего души и судьбы множества людей, «патриотического» вздора.

Самая важная и, видимо, самая опасная сторона подобных усилий заключается в том, что они находили благодатную почву в человеческом материале, доставшемся власти и выращенном ею. Исторически и психологически укорененные противопоставления типа «свое – чужое» и «наше – вражеское» закреплялись и работали в массовом сознании куда эффективнее доктринерских классовых разграничений. Одна из причин предельно легкого крушения официальных доктрин в начале 90-х состоит в том, что марксистская идеология давно, еще с 40-х годов, служила преимущественно прикрытием великодержавной политики.

Изоляция «человека советского» от внешнего мира вполне логично дополнялась не менее строгой изоляцией от собственного прошлого. История представлялась ему так, чтобы выглядеть подготовкой поворота всех судеб в октябре 1917 года (в более поздних трактовках, как и в нынешнем массовом восприятии, кульминацией служит май 1945 года). Нечто подобное происходило с историей общественной мысли, литературой и пр. Отгораживать человека пытались (и не без успеха) от излишних сложностей психологии, культуры, генетики, т. е. от собственного внутреннего мира. Формировался человек «простой» и просто управляемый. Закономерный результат принудительно отгороженного существования – человек, внутренне (в своих установках и привычках) изолированный от внешнего мира, не готовый к его восприятию и пониманию, к диалогу и пр.

Особая и отчасти специфическая для России проблема – «элитарная» самоизоляция. После многочисленных чисток и проработок в слое, называвшемся советской интеллигенцией, особенно в около-властных ее группах, влияние «западников» было ликвидировано, преобладающими стали русофильские, великодержавные установки, активно использовавшиеся в идеологических кампаниях 40-50-х годов. Неудачи перестроечного прорыва в мировую цивилизационную систему привели к оживлению изоляционистских установок на всех уровнях, от официального до массового. Как показывают опросы, демонстративная отчужденность от внешнего мира и представление о том, что

Россия «окружена врагами», в последние годы разделяются чаще, чем пять-семь лет назад. Широкую поддержку получает главная идеологема современного изоляционизма – концепция «особого пути» развития страны.

На первый взгляд, перед нами ситуация парадоксальная: внутренние изолирующие барьеры в общественном мнении, в политической идеологии власти сохраняют свое значение при почти полном устранении барьеров «внешних» (открытые границы, широкий обмен людьми, отсутствие формальной цензуры и пр.). Если в 30-50-х годах подавляющее большинство советского населения совершенно не представляло, как живут люди на капиталистическом Западе, и готово было принимать на веру суждения о массовом голоде, «абсолютном обнищании» и пр., то сейчас, при обилии информации и развитых контактах (около трети населения имеет родственников или знакомых среди уехавших жить за рубеж), действуют ограничители иного типа (например, установка на то, что «там хорошо, но это не для нас»). Причем такие установки не столько навязаны пропагандой, сколько «выращены» почвой массовой апатии, неготовностью к активному социальному действию.

«Человек без выбора»

Изолированность существования «человека советского» неизбежно дополнялась безальтернативностью этого существования. Отсутствовали не только варианты политического, идейного, в значительной мере даже эстетического выбора – ограничения накладывались на трудовой и профессиональный выбор (запрещение самовольной смены работы, обязательное распределение специалистов), даже на избирательность поведения в сугубо личных сферах (запрещение абортов, затруднение разводов). Разумеется, не все запреты реально соблюдались. В открытом или теневом виде действовали многочисленные механизмы рыночной, карьерной, бюрократической конкуренции.

Абсолютной оставалась безальтернативность социально-политической системы. Ее воспринимали с энтузиазмом, по привычке, с лукавым терпением, редко – с возмущением, но непременно как нечто данное, неизбежное, непреходящее. В массовом человеческом сознании отсутствовали варианты существования – не только в настоящем, но и в прошлом, а также в будущем (поскольку исключались из воображения социальные измерения будущего – открытость и неопределенность вариантов). Утопия грядущего земного рая, в позднейших вариантах ограниченного «отдельно взятой страной», в который, впрочем, мало кто верил, исполняла сугубо идеологическую, по терминологии К. Манхейма, функцию закрепления массовой иллюзии вечности наличной социальной системы.

Два поколения советских граждан выросло в пространстве-времени замкнутого мира, практически не имея представления о существовании иных миров или иных линий развития. Остатки поколения «старых» интеллигентов и специалистов, видевших другие горизонты, к началу 50-х годов вынуждены были признать, что у них в стране больше нет выбора. Даже десятилетия спустя расшатанное в своих установках поколение «шестидесятников» (речь шла, конечно, о его интеллигентской верхушке) усматривало не альтернативу существующей системе, а лишь возможность некоего гуманизированного ее варианта – «социализма с человеческим лицом», надежды на который родились и погибли весте с «пражской весной» 1968 года.