Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

Игорю стало интересно, что последует за поимкой такой двуногой „крысы“.

И он мгновенно слетел со своей верхней койки, чтобы не пропустить ни малейшей подробности.

Шныря-„крысу“ для порядка повели в угол, где спали уголовники, авторитеты, среди которых был „смотрящий“, наместник „князя“ в бараке. Раньше им был Полковник до своей страшной смерти. Теперь на месте Полковника спал Ступнев, Ступа, подмявший под себя остатки кодлы в бараке, не только блатных, но и всех приблатнённых.

Он тоже проснулся от криков и сидел на кровати, почесывая пятерней свою мощную волосатую грудь.

„Шестерка“ уже ввел его в курс дела, и он, аки бог, сидел и ждал, когда на его праведный суд приведут мужика, посмевшего нарушить уголовный закон.

Когда перед ним предстал бедняга-нарушитель негласного закона, он зевнул и спросил сонным голосом:

— Ты кто?

Шнырю было хорошо известно, что в таких случаях надо говорить так, будто ты стоишь перед „хозяином“ колонии, рабы во все века у всех народов подражают своим хозяевам во всем дурном, отбрасывая достоинства и жадно впитывая все гнусные пороки.

„Крыса“, с трудом сдерживая животный страх, от которого сводило низ живота и хотелось срочно побежать в туалет, чтобы ненароком не испачкать штаны, отрапортовал все свои данные: фамилию, имя, отчество, статью, срок и сколько уже отсидел, и сколько еще предстояло отсидеть.

— Нехорошо! — опять зевнул Ступа. — Людей будишь! Недоспали все из-за тебя…

Он опять зевнул затяжно, раскрыв пасть и чуть ли не заскрежетав челюстями, и долго, с наслаждением чесал себе грудь, живот и промежность.

— „Крысятничаешь“ чего? — равнодушно спросил он опять. Пока он зевал и чесался, все остальные молчали и ждали решения судьи. — Голодный, что ли? Братва, мужика накормить надо. Тащи сюда деликатес!

Его приказ вызвал смех и оживление. Все давно ждали этих слов, но без приказа „смотрящего“ никто ничего не имел права предпринимать, только после справедливого суда авторитетов можно было действовать.

Все уже было приготовлено для продолжения представления. Мгновенно появились два бутерброда из тоненького ломтя черного хлеба, зато с толстым слоем хозяйственного мыла на хлебе.

Мужика насильно усадили на пол барака и всучили ему оба „бутерброда“.

— Ешь, коли голодный! — приказал Ступа.

Мужик обреченно вздохнул и стал есть, быстро-быстро, пока организм не возмутился и не начал отторгать ту гадость, что в него поспешно впихивают.

— Ты смотри! — деланно удивлялся Ступа. — По натуре, голодный!

Проглотив последний кусочек хлеба с мылом, мужик неожиданно побледнел и стал мелко и противно икать, причем хохочущая братия, столпившаяся вокруг, ждала не иначе того, когда у него изо рта появятся мыльные пузыри.

Но шнырю барака не хотелось убирать блевотину за мужиком, хотя того заставили бы это сделать самолично, но домывать все равно пришлось бы шнырю барака, это была его прямая обязанность, почему он и встрял:

— Беги в „очко“ рыгать! — приказал он мужику.

Его вмешательство осталось без последствий. Правда, мужик, прежде чем побежать, вопросительно посмотрел на Ступу, ожидая его благословения. Но тому тоже не улыбалось ощущать аромат прокисшей блевотины, потому он весьма охотно отпустил мужика, и тот опрометью бросился вон из барака.

— Сходи за ним и приведи обратно! — велел Ступа одному из своих „шестерок“.

— Отрыгаться дать? — не понял „шестерка“.

— Тупой ты стал! — угрожающе произнес Ступа. — Если я его рыгать отпустил, то после.

„Шестерка“ поспешил ретироваться. Хоть и не любил он Ступу, но пока был вынужден ему подчиняться.

— Что, братва, будем с этим фраером делать? — спросил у кодлы Ступа.

У него появился страшный план упрочения своей власти, жестокий, изуверский, но именно таким, по мнению Ступы, и должен быть путь к упрочению его безграничной власти.

— Поставить ему в довесок еще пару „фингалов“! — предложил один из кодлы. — По закону, если в другой раз попадется, то „опустим“.

— Что ждать, что ждать! — завопил один из фраеров, у кого мужик таскал продукты питания. — Пусть у каждого, у кого он воровал, отсосет. Трахать его вряд ли кто захочет, такую рожу паскудную, а губами пусть поработает.

— Круто! — не согласился тот, из кодлы. — С каких это пор фраера законы свои устанавливают?

Это было сказано таким тоном, что сделавший предложение сразу же проглотил язык.

Но у Ступы был свой интерес.

— Ладно, фраера, линяйте отсель! — приказал он. — Ходют тут, воняют!

Большая часть обитателей барака разошлась разочарованной толпой.

„Кина не будет, кинщик заболел!“ — подумал Игорь Васильев, собирая все „причиндалы“ для утреннего омовения.

И ошибся!

После завтрака, когда весь отряд отправился на смену, Игорь задержался возле вырисовывающейся клумбы, по периметру которой, в форме каре, были аккуратно высажены кустики багульника, даурского рододендрона.

Приятно было видеть плоды труда, частично и его.

„Интересно, — подумал Игорь, — где это Котов рассаду возьмет? Или места знает? Раз взялся, то найдет!“

Из административного корпуса опрометью выскочил дежурный прапорщик и побежал в сторону механического цеха.

„Опять что-то случилось! — решил Игорь. — Любопытство, говорят, не порок, а большое свинство, но подождем, посмотрим, что будет дальше“.

И Васильев медленно пошел по направлению к своему бараку, якобы там что-то забыл. Путь его пролегал мимо сторожевой будки проходной механического цеха, который был огражден не только высоким забором с колючей проволокой, но проходной со сторожевой будкой, мимо которой, по правилам, никто из посторонних пройти не мог.

Игорь удовлетворил свое любопытство. Да так, что чуть было съеденная ячменная каша под названием „шрапнель“ не выскочила обратно наружу.

Дежурный прапорщик вышел из проходной механического цеха, с явной брезгливостью держа перед собой за край рукавичку, из которой на добрых пять сантиметров торчала окровавленная кость.

А за дежурным четверо заключенных, работающих на „механичке“ несли на грязном брезенте тело провинившегося мужика, „крысы“, который еще недавно ел хлеб с хозяйственным мылом, а теперь лежал без сознания на грязном брезенте, и из обрубленной культи его медленно сочилась кровь, потому что руку ему успели перетянуть.

— Видал? — радостно потряс рукавичкой дежурный. — Какого… этого сторожа не в свою смену потянуло в цех, где ему обрубило руку по кисть? Кровищи из него нахлестало, как из барана зарезанного. Вряд ли выживет!

Он для наглядности потряс отрубленной кистью, которую, по его приказу, заправили в рукавичку, чтобы было удобнее нести, и пошел по направлению к больничке, где предстояло еще побороться за жизнь несчастного мужика, чья жизнь упала на чашу весов Ступы, чтобы его авторитет воспарился до небес.

Но Ступа тоже просчитался. Его приказ был выполнен, но одобрения не вызвал. Это уже попахивало беспределом, мужик, хоть и нарушил воровской закон, но смертной казни не заслуживал, тем более с таким восточным изуверством. Это в Иране Хомейни ввел такую гражданскую казнь для воров. Так, говорят, там стали отказываться от ампутации конечностей даже те, кто умирал от гангрены руки, не хотели, чтобы потом на них смотрели, как на воров.

И авторитеты передадут на волю, на воровскую сходку, описание его „подвигов“, назвав их явным беспределом.

Теперь и для Ступы пойдут последние денечки в звании „вора в законе“.

Игорю расхотелось идти в свой барак. Он удовлетворил свое любопытство и потому пошел в административный корпус заниматься канцелярской работой, перебирать старые папки с ненужными бумагами, в которых, как он уже убедился, иногда можно встретить и нечто полезное.

Почему-то он вспомнил басню Крылова:

Первым в „крикушнике“ Васильев встретил Котова. Тот мыл шваброй каменный пол и был колюч, как проволока на высоком заборе колонии.