Цена отсечения - Александр Архангельский

Голова все-таки упала на грудь. Мелькисаров сумел собраться с волей, выскочить из тошнотного сна, открыть глаза. Напротив сидит полубабка, из той неизбывной породы русских женщин, которые не старые, не молодые, лет с тридцати до самой смерти одного и того же примерного возраста. Сидит и смотрит, не отводя сочувственного и уважающего взгляда.

– Ох, бедный, это кто ж тебя так изукрасил?

Машина ковыляла по проселочной дороге, проваливаясь в ямищи, ямы и ямки; через полчаса условно-проезжий путь оборвался. По темному, невысохшему полю протоптана узкая тропинка. Надо было по-другому заезжать, но кто же знал? Таксист извинился, торопливо взял денег, рыхло развернулся, выметнув грязь из-под колес, и был таков. Пришлось проползать по осклизлой земле в городских ботинках с кожаной подметкой, рассчитанной на перескок из автомобиля на подогретую дорожку приличного заведения.

Солнце собиралось закатиться; свет перед сумерками четкий, видно далеко, да и пространство тут свободное, деревьев мало, как на юге. Непаханое поле спускалось к тихой широкой реке; за рекой разбредались холмы. Жизнь вокруг покатая, вольная. Умом понимаешь причину: колхозы завалились, деревни и села спились, молодежь уехала, природа нетронута; красота, оплаченная катастрофой. Но глазу радоваться не запретишь. Дома не лепились друг к другу, не сбивались в кучки, дворы были разбросаны бесхозяйственно, щедро, почти по-сибирски. Одиноко мыкнула корова, никто ее не поддержал; ни коз, ни лошадей не слышно, только страдальчески кудахчут куры и лениво отзываются петухи. Не пашут, не скотоводствуют. А дома покрашены. Недавно. И крыши перекрыты серой жестью. Чем, интересно, живут?

Степан Абгарович постучался в ворота.

– Открыыыто! – пропел ему старческий голос.

На завалинке сидел высокий дед – со следами былого пьянства, но решительно трезвый. На землю вывалена груда толстых прутьев; прутья густо поросли вербными коконами. Дед увлеченно плел. Но не корзину, а нечто объемное, безразмерное, похожее на греческую амфору или цеппелин.

– Кто будешь? Что ищешь? Откуда фингал?

Дед спрашивал, не отвлекаясь; он не прекратил работу, не проявил нормального сельского интереса; быстро зыркнул на гостя, скорее для порядка, чем для дела. Мелькисаров спросил: здравствуйте, а Недовражина где искать?

– Барина? а барин у себя. Ты что ли журналист-приколист? Камера где? съемочная группа что? и почему так поздно? электричество отключили; запасной аккумулятор есть? а что у тебя с дедалайтом?

Недовражин не обрадовался и не удивился; принял все как должное и ни о чем расспрашивать не стал. Захочет Мелькисаров поделиться – сам приступит, а нет – не надо. Что любопытствовать. Обнял, усадил за незыблемый, из древнего дуба сколоченный стол; спустился в подпол.

Кухня мерцала чищеной медью, посвечивала тусклой латунью. Повсюду здесь сияли самовары. На старом буфете, на подоконнике, на печке. Всех видов и размеров. Огромные, плечистые, на два ведра, труба с одышкой; мелкие, округлые, похожие на казанок; тонкостенные барские; грубые простонародные. А на полу стояли деревянные кунштюки, размером с пятилетнего ребенка: лихо рубленная кенгуру, из живота торчит детеныш; сосновая растресканная хрюша; к лавке прибилась стая жирных уток, с длинными восточными носами…

Недовражин принес самогонки, усиленной зеленоватым хреном, выложил сало на тряпочке и миску бочковых огурцов (вот у кого в подполье, наверное, запах правильный, живой); по-бабьи прижав к животу трехлитровую банку, сковырнул проржавевшую крышку и слегка обколол ободок. Кусок стекла отскочил на край столешницы, сверкнул неграненым алмазом: необузданная красота.

– Ну, Степан Абгарович, за встречу! Сейчас пропустим по рюмочке, баню пойду протопить, а завтра у нас будет большое крестьянское действо, милости просим. Все-таки Вербное; вовремя вы приехали.

Шутит он или всерьез? Говорил Недовражин твердо, основательно, но эта привычка поглядывать вкось…

– Закусывайте помидоркой, Мелькисаров; помидорка знатная, такую вам на рынке не сторгуют, такая бывает только у мамы. И у моих кулебинских хозяек.

Помидор был бесподобный. Хотелось чавкать, обтираться рукавом. Кожица дошла до стадии последней полумягкости, тает во рту, но не рвется; под ней перетекает мякоть, почти живая, вот-вот начнет пульсировать; умеренная соль перемешалась с острым перцем и пробрала помидорную плоть целиком, до последнего дробного семечка, до тонких жилок сердцевины. Далекий привкус сельдерея, навязчивый аромат смородинного листа… нёбо, разогретое самогонкой, сладко обожглось, и лоб пробило бисерным потом.

А все-таки счастье, наверное, есть.

Они ограничились рюмкой; после бани будет мятный чай, а после чая еще пропустим. Мелькисаров спросил: ну что, за дровами? Недовражин удивился: за какими такими дровами? Куда? Дрова просыхали в парилке, за печкой; вспыхнули сразу, горели страстно; маленькая печка тут же раскалилась, на второй закладке прогрелся предбанник, на пятой в парную было не войти.

Недовражин скинул одежду; распахнул форточку; простыней, как мехами, разогнал жар.

– Париться подано!

Мгновенно просияв над пламенем, вода ударилась о стены, брызнула в разные стороны. Раздался влажный запах эвкалипта. И злобно зашипели камни. И снова зашипели. И снова.

– А вы не пивом? – спросил Мелькисаров из последних сил, сжимаясь в комок.

– У бани свой порядок. Пиво на второй заход.

Наступила священная тишина. Сначала вспотели надбровные дуги. По носу щекотно скатилась массивная капля, звонко шлепнулась о полок. Через минуту потекли плечи, за ними заблестела грудь. Мокрый пар пробирал до костей, пришлось затаиться, застыть неподвижно и довериться власти жары. Ненужные мысли ушли, эмоций тоже не стало; только неглубокое дыхание, гневный клекот огня, низкий свет.

Мелькисаров не выдержал первым. Скользнул вниз, ожегшись о наждачный воздух, выскочил в душевую, рухнул в ледяную бочку, зашипев, как раскаленный гвоздь, и со звериным рыком вылетел в предбанник.

Потом они пили травяной чай; заедали земляничным вареньем, слегка засахаренным, просто прелесть; говорили. Пошли на второй заход, пивной; снова пили чай и говорили. Третий, мятный – и опять говорили за чаем.

Недовражин рассказывал – мирно, неспешно.

В девяносто пятом заболела Оля. Она тоже была томичкой, из федоровцев. По-плохому заболела, безнадежно. Ее сверлили, резали и облучали; не помогало. Она жила от провала к провалу. Первый год держалась молодцом, зажимала свой ужас в кулак, читала лекции студентам, шумно принимала аспирантов – с кухонным застольем, бутербродами, на праздники даже с вином. Потом организм отказался от зубов и волос. Ей поставили протезы – неудачно, пришлось заказывать мост на присосках и чмокать, а по большей части ходить без него; щеки впали, она повязала платочек; стала молодой старушкой. Кожа гладкая, лоб сильный, покатый, глаза черные, живые, а рот пустой, и череп беззащитно-гол.

Оля стала стесняться собственных лекций, перешла на полставки, консультантом; аспиранты все еще приезжали, она варила им свой знаменитый крепкий кофе, но сидела в уголочке, против света, чтобы не особенно были видны следы ежедневного страдания. Скулы обтянулись, стали восковые.

Через три года она затруднилась ходить. Бродила по квартире без подпорок, по стеночке; потом сдалась. Достала из кладовки мамину палочку, легкую, лакированную, с потертой коричневой ручкой и черным резиновым набалдашником. Недовражин вернулся с работы, а Оленька сидит на кровати, держит на коленях палочку, и плачет.

Больше аспирантов не было; первая группа, инвалидная пенсия, методичная подготовка к неизбежному.

И тут случилось, можно сказать, настоящее чудо. Как назовешь иначе? Денег у них, ясное дело, не было. В один прекрасный день (прекрасный день, прекрасный! и случилось это, как на радость, в сердцевине яркого сентября) им позвонил Сережа Деткин. Тот самый, что когда-то составлял акафисты, он еще женился на Ане Кошкиной, тут же произвел тройню, и все смеялись, что Кошкина стала Деткиной, чтобы деток рожать, как кошка. Деткин жил в Подмосковье, занимался конфетами: жизнь заставила, сам бы он ни за что.

– Старик! – пробурчал Деткин. – Все понимаю, но попробуй не сдаваться. Тем более что нечего терять. Мне тут долг погасили участком, под Калугой, и дом есть бревенчатый, почти новый, и газ, и вода. Мне не нужно, а вам пригодится. Теплый сортир замутим, ванную поставим, и езжайте-ка вы с Олей на природу. Хватит шастать по врачам, никакого толку. А медсестра для уколов и там есть. Раз в десять дешевле, чем в городе. Правду говорю, езжай.

Они подумали, подумали, решили: отпустят врачи – поедем.

Врачи отпустили. Даже, кажется, обрадовались. Зачем доживать в неприятной квартире, где все пропиталось болезнью и ожиданием смерти? (И нас от мороки избавите.) Потихоньку, за отдельную плату, выписали морфий – на случай ухудшения – и отправили восвояси. Уже следующим воскресеньем Недовражин снес на руках исхудавшую Олю вниз, усадил в переднем кресле, как ребенка, пристегнул; пристроился за Деткиным и покатил по Киевскому шоссе. Оленька смотрела во все глаза.