Цена отсечения - Александр Архангельский

Глава одиннадцатая

Положено было расстроиться, напугаться; он испытал облегчение. Бесполезная надежда – как дурная бесконечность; дробит и перемалывает нервы. Все мерещится выход; может быть, вот так попробуем? или так? чем черт не шутит. А черт – не шутит. Ты это понимаешь и все равно понапрасну надеешься. Но если надежда исчезла, значит, зачем суетиться? Накатывает чувство размягчения; не ты управляешь процессом, а судьба управляет тобой. В этом размягченном состоянии хочется обабиться, пролить умиленные слезы и всех полюбить – без разбору.

Суетится Загородный проспект; воняет бензиновым перегаром, а тебе – свежо, просторно, и мысли всё такие твердые, ясные, их даже думать не нужно, вспыхивают сами. Итак, план действий. На дачу ехать невозможно; дачный адрес Тамаре известен. И в какой-нибудь пансионат – нельзя; данные паспорта вводят в систему, в систему можно запросто войти – если по нему дана команда. Но есть хороший вариант. Что там хороший! роскошный. И поедет он туда не на машине. Машина тю-тю; с ней придется попрощаться. Мелькисаров только поигрался в маячок, а Мартинсон играть не станет. Где-нибудь на днище, или на крыше, или в салоне авдюши наверняка уже подклеена мелкая плоская штучка; через эту штучку прямо в космос идет непрерывный сигнал: я земля! я земля! Мелькисаров на связи.

Что же; чем хуже, тем лучше. Продолжим осваивать жизнь, станем поближе к народу. В метро спускались; пора возобновить знакомство с электричкой.

Киевский вокзал шелестел целлофаном; цветы были повсюду. По пути к платформам колеблющимся строем стояли тетки и бабки; они профессионально радовались теплому солнцу, ясному небу: весенние ливни – помеха торговле. В ведрах томились хрусткие голландские тюльпаны, первые в этом году: привычные желтенькие, девические розовые с белой бахромой, фиолетовые, вычурные, словно бы растрепанные по краям лепестков; попадались и тонкие ирисы; только два или три ведра были туго забиты похоронными гвоздиками, – а ведь раньше, при Советах, ими в основном и промышляли. Наверное, все это как-нибудь пахло, но бодрый дух весны был намного сильнее, отбивал, поглощал, растворял в себе цветочные ароматы.

До отправления калужской электрички оставался час; Мелькисаров вернулся на привокзальную площадь и окунулся в цветочное царство. Бесчисленные лавки с черными худющими хозяевами и белыми просторными торговками ломились от наглых роз, застенчивых лилий и все тех же тюльпанов, на пять рублей дешевле, чем у теток; в закрытом пространстве цветочный дух загустевал, наркотический привкус тяжелой сладости стекал по запотевшим окнам: хозяева ежеминутно прыскали из ядовито-ярких распылителей, в воздухе дымился пар. Было в этом что-то юго-восточное, вьетнамское, камбоджийское: влажность сто сорок процентов. Покупатели толклись, как пчелы на излете августа; протягивали деньги хозяину, тот огорченно кивал, показывал глазами: ей передай, я, слушай, теперь иностранец, мне деньги руками нельзя. Продавщицы принимали купюры, слюнявили сдачу, а барыш бросали в ящик. Хозяин мгновенно выхватывал деньги, суеверно поплевывал на них – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, перекладывал в нагрудный карман: э, вот теперь по закону.

Казалось, он идет в цветочном облаке. Пьяное чувство, веселое. И затяжное. Даже в душном вагоне привкус лакированного дерева скамеек проступил не сразу; обоняние сопротивлялось, память о чудесном запахе была сильней реальных ощущений.

Зимние рамы уже были свинчены; компания разгоряченных студентов приспустила окно. Через пять минут щелку прикрыли: пожилые пассажиры заругались; но вагон успел задышать. Топили, впрочем, все равно по-зимнему; люди стали стягивать шарфы и шапки, начали сбрасывать куртки; толстый парень напротив остался в рубашке и все равно равномерно потел, засыпая. Сквозь льняной карман расплывчато светился и гас телефон, отключенный от звука; кто-то упорно звонил – и не мог дозвониться. Должно быть, жена или девушка: под покровом ткани вспыхивал и таял чей-то портрет, вспыхивал и таял; получалось очень по-киношному, образ нежного и любящего сердца. Только жаль, что кармашек не слева, а справа.

Путь неблизкий, заняться нечем. Мелькисаров вынул фотоаппаратик; так и не собрался пролистать молдавские картинки; самое время.

Экранчик мелкий, плохо видно, неудобно.

Вот их двор, стоянка, выезд; размечен видеоплан отступления. Вот предательский Вася выбрасывает ноги из машины: сейчас он постучит подметкой о подметку, стряхнет налипший снег, и тронет. Вот они втроем, перед вылетом Тёмы в Женеву; Мелькисаров с напряженным видом обустраивает вещи в багажнике, Жанна заискивающе смотрит на сыночка, тот воротит морду; ничего, перегорит и повзрослеет. Как долго, сволочи, готовились. Он выходит от Ульяны; задумчивый; блаженная улыбка идиота, все проморгал. Дашкинс… Академия наук… а это уже интересно.

Милая его жена, верная и преданная Жанна стоит у подъезда с актеришкой; и как стоит! головку поднимает вверх, как канарейка, а он склоняется к ней. Мелочи не разобрать, но глаза наверняка закрыты: поцелуйчик! Нет бы в щечку. А целит – в губы. Ай-ай-ай, Иван: без приказа пересек черту. На поход в ресторан попросил разрешения (и денег – тоже попросил), а насчет поцелуя смолчал… Переигрываешь, мальчик…

О, как. О, как. Опять выходят из машины вместе. Приторный запах измены? Или просто рядовой полуроман? Легкое взаимное увлечение? Что там говорили шибздики про загород и любовника?

Надо будет с ней поговорить.

Мужчина бредет сквозь толпу; едет в машине; сидит в ресторане; плюхается в кресло кинозала. На ухе – рогулька телефона, взгляд отсутствующий, он мыслями не здесь, а где-то там, на линии далекой связи. Но мозг работает в автономном режиме; поступают скрытые сигналы тревоги: десятки, сотни, тысячи женских образов; сознание классифицирует их, подсознание производит отсев. Дебелая, волоокая, блондинистая, страстная; тип твой, но совершенно не тревожит, расслабься. Черненькая, маленькая, юркая, пахнет влечением, что-то смутное задевает; типаж, однако же, не близкий. Эта симпатичная, да пошлая: сквозь полупрозрачный костюмчик в обтяжку проступает красный лифчик, темнеют черные трусы; с такими вкусами далеко не пойдет. Та корчит из себя не пойми кого; кабриолет подарен наглым папиком, вместо номерного знака имя «ЛИЛЯ». Эта слишком хочет познакомиться: Бог подаст. Вот набожная, пресная, в платочке, юбка до пят. Мимо кассы. А вот неплохая девочка, но рядом с хорошим мальчиком; ты опоздал, мой друг.

Роятся образы, пахнут помадой мимолетящие губы, спиртом обдает дешевый парфюм, магазинным привкусом – дорогой; тут же в нос шибает дух приемной, борделя, булочной, художественной мастерской, подкисший запах кормящей груди, подростковый лосьон от прыщей, старческий аптечный привкус корвалола, раздается пережженный запах лука и чеснока: прыгает, как мячик, тугая деревенская баба, и никакого ей дела до нас. Ее округлость – для другого. И румянец во всю щеку. И лук с чесноком. Она цепляет тебя краем глаза, и тут же сбрасывает в утиль; козлоногий господин, не труженик, денег тыщи, наворовал, что с него взять? ничего, пускай идет себе дальше, подождем своего, работящего, из народа, лукового горя, чесночного счастья. Ступай и ты, женщина, с миром.

Зато вот эта девочка, темные волосы, роскошные татарские глаза, маленькая грудь, развернутые бедра, пролетая вдаль, тебя отметила, царапнула кошачьим взглядом: подобное притягивается подобным, равное тянется к равному. Ты богат, а я красива; ты умен, а я хитра; ты потерт, а я свежа; ты умеешь впахивать от зари до зари, я умею делиться радостью; только все равно не судьба, не сейчас, не с тобой.

Люди протекают сквозь людей: мужчины скользят сквозь женщин, женщины сквозь мужчин. Почти никто никого не цепляет, никто ни с кем не соединяется: идет беспрестанный отсев, вечная отбраковка, мириады отсечений. Но вдруг совершается сцепка, завязывается узелок. Еще один, еще, еще. Миллион раз мимо, одно попадание; одно попадание – миллион мимо. Девушка, зачем вы спешите? Может быть, попробуем поговорить? Не знаю, мужчина, не знаю.

Наверное, сверху, оттуда, где нам никогда не бывать и откуда никогда не смотреть, все это похоже на ткацкий цех; на бобинах накручены нити, сходятся и расходятся механические веретена, сплетается тонкая узорчатая ткань, и так без конца.

Но это, к сожалению, не все. Вы пронырнули первую волну; берегитесь второй. Сойтись ведь не значит остаться. Ах, ты чавкаешь противно и храпишь? что ж тебе все деньги, деньги, деньги, полюби меня сначала просто так! ты не можешь покачать ребенка, да? эти вечные твои подруги! твой футбол и твое казино! ты постишься, я-то тут при чем? не хочешь брить подмышки? признавать мое пространство? дышишь в постели пивом, и хочешь, чтоб мы спали часто? не принимаешь виагру или ходишь на сторону? писаешь на сиденье? смотришь свой идиотский «Комеди клаб» – для ублюдков, выродков, кретинов? Дура, дура, дура! Сам дурак.