Цена отсечения - Александр Архангельский

Арсакьев бранчевал в «Мариотте», с часу до двух, ежедневно. Третий столик по левую руку от барной стойки. Обычно ему подавали мутно-розовый супчик из раков, полубокал хорошего вина, бутылку минеральной с газом, прозрачно-золотые дольки тонкокорого лимона – и стандартный набор сыров, твердый, мягкий и творожный. Он быстро выхлебывал супчик, покамест горячий – и потихоньку жевал сыры, попивая легкое вино; с удовольствием смотрел по сторонам, наблюдая за яркой гостиничной жизнью – и ждал визитов.

Все знали; по-другому Арсакьева не сыщешь; дома он не принимал, позволял себе ходить без телефона, с помощником встречался раз в неделю, по средам: там же, в «Мариотте», полвторого. В остальное время принадлежал исключительно сам себе; что хотел, то и делал, кому желал, тому звонил. А если не желал, то сажал Анатолия рядом, и часами крутил кино, по ходу комментируя героев, постановку и сценарий. Или ходил по музеям. А наскучит – путешествовал по Африке, страна за страной; коричневая карта континента была истыкана флажками; неосвоенных мест почти не осталось.

В этот раз Олег Олегович был занят. Мелькисаров присел за соседний столик и прислушался. Нервная девочка, лет двадцати (практикантка?) брала интервью. Подпускала в голос хрипотцы, показывала знание предмета. Арсакьев беззаботно объяснял ей: такие вот мои воззрения на жизнь, историю и эт-самое, политику.

Очередь дошла до Мелькисарова. Арсакьев обрадовался: как там музыкальный агрегат? Наладили? Не воет, эт-самое? Потом внимательно послушал, понял, что все куда серьезней. И погрустнел. Раньше он отказывал лихо, без промаха, как хороший стрелок разбивает тарелочку влет: почти не целясь, навскидку. Теперь не то; два пенсионных года не прошли ему даром. Говорить решительное нет – неуютно; что, Мелькисаров сам не понимает, в какое положение ставит Арсакьева? Чем ему придется отплатить за эту просьбу?

– А я чем заплачу, если не выскочу?

Долгое молчание. Больничный запах мятного чая. Тихое позвякивание ложечки. Недовольный вид. Борьба с самим собой.

– Ну ладно.

Хороший он старик, настоящий.

Ему сказали – возьми документы, фотографии (скопируй старые, чтобы все было без кровоподтеков), подъезжай в Данилов монастырь, стой там на выходе и жди. Он стоял, ждал, немного мерз. Бородатые мужчины бодро шагали ему навстречу, женщины в черных платках энергично семенили, путаясь в длинных юбках; подойдя поближе, окидывали Мелькисарова опасливым взглядом, тут же делали вид, что идут себе дальше; обойдя со спины, поспешно поворачивали и ныряли в монастырские ворота. Их можно было понять; мохнатый мужик, дорогое черное пальто, ярко-голубой тончайший шарф, из-под него сияет широкий ворот свежей рубашки; а на физии – лиловые потеки, левый глаз опух, губа ободрана, покрыта темной коркой, руки перевязаны бинтом. Бомж, переодевшийся в бутике. Или сумасшедший богатей. И еще неизвестно, что хуже.

Вдоль белого забора лежали остатки черного снега, по асфальту стекали потоки мерзлой воды; апрель набирал обороты. Прошло десять минут, пятнадцать, полчаса; наконец, из внутреннего дворика монастыря выехал потертый «Лендровер»; передняя дверца открылась:

– Садись. Как сам? Меня зови Иван Иваныч.

За рулем сидел мужчина очень средних лет, в неброском костюме и тихой, обыденной внешности. Уважительно-насмешливо посмотрел: «Серьезно поработали. Но заживет. Не звери». Они отправились на третье кольцо; о деле речь на заходила, рано; они спокойно, по-соседски говорили о всяких важных пустяках. Что жена, как бизнес, а с деньгами? Ходишь в церковь? нет? а напрасно.

Доехали до кладбища в Калитниках, запарковались; вдоль трассы несся ветер, в котором остатки холода смешались с первой весенней пылью; внутри ограды было тихо, мирно, полный штиль. И как-то по-особому, кладбищенски уютно. Галька приятно шуршала. Свежие могилы пахли молодой землей, новые ограды – масляной краской. Жизнь, добровольно примиренная со смертью.

Иван Иваныч вел неторопливо и уверенно – к какой-то заранее намеченной цели. Отыскал участки с одинаковыми гранитными постаментами; скорбно постоял.

– Тут наши ребята. Афган. А теперь давай рассказывай. Слушаю беду твою.

Мелькисаров рассказал, в чем было дело. Без утайки. Собеседник понимающе кивал; в нем не было демонстративного сочувствия, но и делового равнодушия тоже не было. Он четко входил в обстоятельства, как входит в них хороший диагност. Здесь болит? а в почках отдается? стул по утрам какой? слизи много? крови нет? И мирно взвешивал резоны – про себя.

Степан Абгарович шел рядом, ожидал вердикта. Нервничать было уже бесполезно; как сложится, так сложится. Можно было наблюдать – и думать о стороннем. Интересно, как люди этой профессии ухитряются размыть себя, расфокусировать? Не человек, а неопознанный шагающий объект. Завтра Мелькисаров попробует вспомнить, представить себе его лицо вживую – и не сможет. Округлое, но не толстое. Уши небольшие, аккуратные. Правильный прикус. Серо-зеленые глаза, слегка припухшие. На полголовы ниже Мелькисарова. Но это ни о чем не говорит! Набор бессмысленных примет.

Давным-давно, когда его мама родила, он был отдельный, единственный, ни на кого не похожий. Ребрышки торчали. Нос пимпочкой сердито морщился, глаза сияли во все лицо. Стал половозрелым подростком; наверняка его как-нибудь перекосило, правая сторона обогнала в развитии левую, волосы торчали в разные стороны, девушки не соглашались целоваться, потому что изо рта куревом пахнет, а он так хотел! После армии пришел откормленным, грудки по-бабьи выпирали из тесной доармейской рубашки. Было, было в нем что-то характерное, наверняка.

А потом – раз, и человек стал сам себя менять. Под выбранную роль. Тихо, внимательно беседовал с веселыми журналистами, вербовал их, отправлял в прикрытие; а сам сидел в каком-нибудь посольстве, взаперти. Старался лишний раз не выходить в опасный город; жена ему в загранкомандировке не полагалась; перед закрытием посольской лавки он плотно закупал советские продукты, ел по вечерам пельмени, слепленные поварихой тетей Тоней, или Валей, или Олей, по выходным позволял себе печеные рулетики из бекона с черносливом; и думал, думал, думал. За этих пустозвонов-журналистов, которые должны сверкать и хорохориться, чтобы заводить знакомства, тусоваться и приносить ему в зубах добытую бумажку, снимок, звукозапись. Для анализа и шифровки. А про него никто не должен знать.

Поэтому он берет в руки ластик, и медленно, не суетливо, стирает себя. Был четкий штрих – остается пустой прозрачный след от грифеля, процарапавшего бумагу. Были плотные тени – сохранился лишь намек на штриховку. Нет объема, характера. Есть только слабо намеченный контур.

– Наверное, мы все-таки возьмемся.

И без малейшего пафоса, без попытки оправдания и осуждения он объяснил клиенту – почему. Мартинсон, конечно, не фигура. Связи у него остались, это мы видим. Но если бы на кнопочки давил не он, запутавшийся отставник, а кто-нибудь внутри самой системы, то уже никто бы не помог. А так – есть некоторый шанс пересидеть и обождать, пока буря затихнет. Рано или поздно люди честно отработают старые долги перед Мартинсоном и скажут ему: стоп, довольно, квиты. Тогда можно будет вернуться и как-нибудь решить проблемку миром. И еще одно соображение. Не надо вводить Мартинсона в соблазн. Сгоряча наломает дров, и так уже пошел на смертный грех, потом остынет, пожалеет, а будет поздно; надо бы дать ему время одуматься. Ты все-таки крещеный? и мы не басурмане.

Они прошли центральную аллею насквозь; повернули к выходу. К воротам подогнали катафалк; на старую тележку водрузили новый гроб, отделанный по всем правилам прощального искусства – темный матовый лак, благородная классическая форма, сливочно-бежевые позументы; гробовщики в свежих синих комбинезонах покатили тележку навстречу могиле. Толпа родственников с венками, кипами роз и портретом моложавого покойника покорно следовала сзади; если кто-то отделялся от толпы и вдвигался вперед, к тележке, гробовщики ласково, как пастухи теленка, водворяли торопыгу на место: не положено, такой ритуал.

Провожающие покорно отступали: со смертью лучше не шутить, а здешние – знают закон.

Иван Иваныч и Мелькисаров посторонились; процессия свернула по тропинке влево. На выходе они услышали поспешный стук молотка и зубоврачебный посвист электрической отвертки; утробно завыла женщина, и вскоре все было кончено.

По пути назад условились о встрече: послезавтра на том же месте, в то же время. Мелькисаров получит документы на свежее имя, скорее всего армянское или еврейское – по внешности; виза будет медицинская, на лечение последствий автокатастрофы – пострадали позвоночник и желчный пузырь; а стоимость услуги, не поверишь, Мелькисаров, меньше миллиона деревянных плюс еще шестьдесят четыре тысячи триста пятнадцать рублей: стоимость билета в первый класс, под квитанцию. В аэропорт его доставят правильные люди, проведут через контроль, даже ручкой махнут на прощание: до встречи. Но пока отправляйся куда-нибудь за город, и никому – слышишь меня, никому! – не звони!