Пулковский меридиан - Лев Успенский

У Макарова был свой выезд — пара сытых лошадей, серых в яблоках; был у него повар: Макаров любил покушать. Он соорудил в нижнем этаже в кухне плиту с кафельным колпаком. Он хотел, чтобы все в его вилле имело роскошный «европейский» вид. Он выложил потолок и стены резной коричневой дощечкой, поставил печи, облицованные расписными голландскими изразцами. Наверху, над крышей, он соорудил маленькую будочку-мезонинчик. Засев здесь с бутылкой холодного мартовского пива, приятно бывало ему играть роль человека, влюбленного в море. Сквозь стекла окон, через вершины ольх ему были видны серый, безобидный залив, дымы пароходов, идущих к Питеру и Кронштадту (все флаги, прибывающие в гости к нам), и длинная полоса берега, уходящего к Красной Горке. Левее берег был возвышенным и лесистым, правее стлался песчаным пляжем.

От дома этот пляж отделяла Ижорская ветка Балтийской дороги, проложенная вдоль самого моря с военно-стратегической целью. Естественно, что когда после революции господин Макаров исчез из Ораниенбаума, «яко воск от лица огня», в доме его обосновалось правление Ижорской железной дороги с обычной для таких учреждений хорошей телефонной и телеграфной связью.

Стеклянный чердачок забили досками — он стал ненужен, как будто, навсегда. Но когда в июне 1919 года к ужасным известиям, поминутно приходившим с фронта, присоединилось еще одно, может быть, самое удручающее: «На Красной Горке белый мятеж!», в этот миг и чудацкие затеи господина Макарова и деловитые действия железнодорожного начальства — все вдруг приобрело совсем новый смысл и значение.

Ораниенбаум внезапно стал ближним тылом действующей армии. Для борьбы с противником, стремящимся ударить на Кронштадт, захватить побережье, открыть английскому флоту ворота к Питеру, создана была береговая группировка войск. Ее штаб остановил свой выбор на даче Макарова: это помещение показалось самым удобным.

Вечером 14 июня Женя Федченко под строгим конвоем давешнего часового миновал в непрерывном и важном грохоте стрельбы длинный заплывший канал, ведущий от старинного меньшиковского дворца к морю, и подошел к даче Макарова.

Земля во дворе и в саду вокруг дома была плотно убита, вытоптана — в тот день лошади, мотоциклы, велосипеды стояли там и сям. Поодаль, возле красного кирпичного флигелька, весело горели два небольших костра: десять или двенадцать солдатских котелков кипели на каждом из них. Несколько человек в шинелях усердно и деловито ломали на части деревянную изгородь, превращая ее в дрова. В маленьком мезонине группа командиров разглядывала что-то, происходящее далеко на море; заходящее солнце вспыхивало красным в стеклах полевых биноклей.

Несомненно, странностям своего велосипеда (красноармеец вел его, так сказать, «на поводу») больше, чем чему-либо другому, Женя был обязан тем вниманием, какое ему тотчас же оказали. После первых объяснений его провели внутрь дома. Здесь, в большой полутемной комнате, с потолком и стенками, выложенными разными сортами дерева, его не без удивления опросил усталый пожилой человек в гимнастерке. Он выслушал Женькин рассказ, покачал головой, подумал… Женьку перевели в соседнюю комнату, велели лечь спать на стоявшем у стенки деревянном топчане.

Сначала, пока не погасили лампу, он, как прикованный, не понимая, глядел на белую печку, снизу доверху покрытую забавными голубыми картинками. Он никогда не видел таких. Внизу виднелись высокие голландские домики с крутоскатными крышами, горбатые мостики, тихая вода каналов. Выше можно было различить — тут удильщика, задремавшего над водной гладью, там большекрылую ветряную мельницу, дальше парусную лодку или небольшой замок на горе над рекой…

Потом свет, помигав, потух. Женя вытянулся на топчане. Сквозь щели рассохшейся деревянной стены пробивались к нему косые желтые лучи из соседней комнаты. Там шумели, двигали стульями.

— Да, мало скамей, мало! — звучал голос старого вояки, который давеча разговаривал с ним. — Стульев достать, достать сейчас же! Может быть, он не один приедет…

— А кто приедет-то, Николай Адамович?

— Как кто? Уполномоченный Совобороны. Товарищ из Москвы. Вот кто! Проехал к Ижорам, потом — сюда…

Женькины глаза закрылись, потом снова открылись.

— Пишите, — снова услышал он. — «По сведениям, полученным с мятежной Красной Горки, арестованные предателями коммунисты из состава гарнизона форта, а равно и из состава прибывших рабочих отрядов заключены в бетонные казематы в ожидании расправы… С 20 часов 30 минут мятежники открыли вновь огонь по Кронштадту и стоящим на рейде судам… Были замечены…» Написал? «Были замечены попадания и в береговые постройки».

Женя Федченко вздрогнул, потом привстал, опершись на локоть. Он широко открыл глаза, с трудом соображая, что услышал.

«Мятежники?.. Красная Горка?.. Какие это коммунисты арестованы?.. А папка?..»

Ему вдруг вспомнились загадочные слова часового там, на шоссе: «Насчет Красной Горки тебе в штабе объяснят».

Но он даже не успел ни испугаться, ни прийти в отчаяние от этих страшных новостей. Да и не сообразил он еще, что они значили… Все другие мысли покрыла одна, самая главная: «Не пустят!.. Значит — не пустят на Красную Горку. Ясный факт! Никому нельзя говорить… Надо тайком ехать… надо…»

И все же так велика была его усталость, что несколько минут спустя он, сам того не почувствовав, опять заснул.

Окна в комнате были открыты. В них вливалась приморская ночная свежесть и все тот же тяжкий, размеренный гул: с 23 часов «Петропавловск» резко усилил огонь по мятежной Красной Горке.

Глава XVIII

КРАСНАЯ ГОРКА

Иные исторические события в самый момент своего свершения уже поражают очевидцев и современников. Всем ясно, какое значение будут они иметь в дальнейшем; все понимают, как велики и существенны для будущего их возможные влияние и последствия.

Но рядом с большими историческими событиями происходят и такие, важности и смысла которых долго никто не замечает. Представляется, будто перед нами — событие частное, мелкое; пройдет время, и оно забудется бесследно.

Но время проходит, и перспектива неожиданно меняется. То, что казалось грандиозным, уменьшаясь, исчезает в тумане. То, что выглядело, как второстепенная деталь, вырастает, подавляя воображение. И потомки по-новому переоценивают суждение предков.

Это случается и в обыденной жизни.

На землю в огне и громе рухнул метеорит, небесный камень. А час-два спустя рядом с ним бесшумно легло в траву принесенное легким ветром крошечное семечко сосны.

Тот, кто присутствовал при падении метеорита, и не подумает обратить внимание на прилет незаметной сосновой летучки: что значит она по сравнению с этим морем пламени, рева и гула?

Но тот, кто придет на те же места спустя сто лет, вероятно, даже не приметит осколка, некогда слетевшего с небес: что породил он на земле, кроме давно изгладившейся ямки? Зато каждый будет долго любоваться на сосновую рощу: она выросла над погребенным в почве мертвым камнем. Выросла из того самого единственного, почти незримого, почти невесомого, но зато живого и стойкого семени.

Просмотрите критические заметки лондонской прессы за 1848 год, в которых разбираются книги, вышедшие тогда в Англии. Много ли среди них найдется таких, авторы которых поняли вес и значение маленькой брошюрки «Манифест коммунистической партии», подписанной именами двух никому не известных чужеземцев?

Представьте себе, что думали об исторических событиях другого года, семидесятого, современники, люди, считавшие его своим «сегодня»?

Одни из них полагали датой величайшего мирового значения пятнадцатое июля: в этот день Наполеон шагнул в пропасть франко-прусской войны. Другие считали, что наиболее чреват последствиями канун этого числа: четырнадцатого русские солдаты положили начало завоеванию Средней Азии, генерал Абрамов вступил в Искендер-Куль в верховьях Зеравшана.

Одно можно утверждать смело: никому из них не пришло в голову важнейшей датой этого года счесть тихий денек — 10 апреля — и указать при этом на карте России провинциальный город Симбирск. А ведь мы знаем: в этом городе в тот день в мирной квартире инспектора народных училищ родился Ленин…

Ежедневно, ежечасно перед нами пробиваются из земли ростки будущих рощ и лесов, восходят побеги грядущего. А мы сплошь и рядом не умеем отличить их нежную зелень от буйного бурьяна событий шумных, крикливых и преходящих…

В водовороте 1919 года в глазах большинства мелькнуло и тотчас потерялось то, что произошло между 12 и 16 июня на кронштадтском форту Красная Горка. Мы же теперь видим совсем особое значение и смысл этих событий. Мы считаем их выходящими из ряда вон, даже на фоне того действительно незабвенного времени.