Пулковский меридиан - Лев Успенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он слазил здоровой рукой куда-то под форменку, вынул оттуда два конверта; один взял в зубы, а другой кинул мальчику. Потом он и второй конверт положил на стол; на нем от его крепких белых острых зубов остался полулунный отпечаток.
Женька, вспыхнув, поймал письмецо. Ничего он, пожалуй, так не любил сейчас, как получать письма от дяди Паши с корабля; боевые флотские письма.
Пять минут спустя он посадил гостя в комнате за стол, выкопал из буфета стакан, вазочку с сахарином, поставил греться малый самовар — кубовастый, красной меди. «Да ты что, браток! — урезонивал его Фролов, — чего расхлопотался-то! На флоте не голодающие…»
Но Женька действовал по маминому примеру. Раз Федосьи дома нет, приходится и за девчонку соответствовать…
Когда самовар на дворике запищал тонко и досадливо, он сел и вскрыл письмо:
«Евгению Григорьевичу — флотский привет! — стояло в нем. — Здравствуй, дорогой племяш, Женя! Так как сегодня, случаем, едет к вам в Питер на излечение после раны мой друг — товарищ Фролов, Н. П., про которого ты от меня уже много слышал, то посылаю я с ним письма и сестрице Дуне с благоверным ее супругом и тебе. А Феньке-злодейке — ничего, раз она в отлучке!
Дорогой Женя! Вот что у нас сегодня было нового…»
У Евгения Григорьевича даже щеки жарко загорелись, до того понравилось ему это насквозь просоленное моряцкое начало. Он зажал было уши, чтобы не слышать самоварного надоедного писка, и хотел читать. Но это вовсе не подходило гостю.
Гостю, видимо, хотелось самому поговорить и людей послушать.
— Эй, салага! — не слишком почтительно окликнул он, давая почувствовать, что голос у него погромче, чем у самовара. — Успеешь депешу принять: развлекай меня… Или — дробь! Отставить развлекать: я тебя занимать буду! Что я — хуже Павла знаю, о чем там писано? Вот — смотри и слушай…
Он вынул из стакана чайную ложку, из вазочки — другую, нахмурился, слазил в карман бушлата и извлек оттуда два больших перочинных ножа, — таких красивых, что у Жени при взгляде на них томно засосало под ложечкой: видать — самая закаленная флотская сталь!
— Это, — сказал моряк, раскрывая ножи и кладя их один за другим на скатерть, — это, Евгений, друг, наши оба эсминца: «Гавриил» и «Азард». Вот они четвертого числа июня месяца утром лежат курсом от Толбухина маяка на Копорский залив. За каким делом? За очень простым!
Ночью Кронштадт принимает радио: вражеская посуда опять лезет в том направлении, где у нас с ней прошлого восемнадцатого числа была жаркая боевая схватка. Зафиксировал обстановку? Ну понимай: вон те чашки — блюдца, это англичане. Сколько их, покуда что — неизвестно. Имеются данные: идут не одни. Ведут транспорта; видать, с десантом… Соображаешь картину?
Женька отнял пальцы от ушей, широко открыл рот, точно намереваясь ловить губами каждое слово Никандра Фролова, и уставился на него в упор. Матрос взглянул на парнишку одобрительно: переживает парень; такому травить нельзя!
— Итого, — продолжал он, — получаем на «Гаврииле» приказ: итти срочно на перехват врага и не допустить его до священных берегов республики. Ну что же? Не в первый раз!
Утром, после первой склянки, выходим. «Гавриил» — ведущим; «Азард» — кабельтовах в пяти, поотстав. Горевать нам не приходится: с того восемнадцатого числа мы уже семь крепких схваток с лордами имели, и вроде бы как — ничего! Однако смотрим, — он поднял вазочку и перенес ее на новое место, — и флагман наш, «Петропавловск», с якоря снимается, выходит на променаж… Понимаешь зачем? Чтоб у нас боевого духа было еще побольше… Хорошо. Прибавляем духа!
Он поднял было руку и вдруг замолчал. Глаза его ушли куда-то вдаль; желваки на скулах тихонько заиграли под кожей. Казалось, поверх всех этих чашек, ложек и ножей открылся ему простор залива и корабли, разрезающие жемчужно-серую гладь. У Женьки горло пересохло: чего бы ни дал он, чтобы так же сидеть где-нибудь у знакомых за столом, смотреть вдаль и спокойно рассказывать о боях, о победах, виданных собственными глазами… Нет, мал еще! И зачем только люди на свет такой мелочью родятся!?
— Так… — проговорил наконец Фролов, наглядевшись на то, что было открыто его взору, — наши эсминцы — знаешь какие ходоки? Идем быстро. На полпути — трах-тарарах: сигнальный, выстроча глаза, докладывает: «Товарищ командир! Справа по носу — перископ». Подводная лодка!
Смотрим: справа и слева две торпеды идут точнехонько напересечку нашей струи. Направление — с хорошим промахом, но намерение — самое точное: пустить ко дну красных орлов…
И — в чем ведь беда: солнце как раз впереди, волны почти нет, море зеркалит, отблескивает… Читал, небось, у знаменитого писателя Максима Горького сказано: «Море смеялось…»? Это — с берега хорошо на его смешки смотреть; моряку — самая отвратительная пакость, когда оно, шут его задави, смеется: ничего по тем румбам не разглядишь…
Хорошо. Командиры сманеврировали. Торпеды за кормой пошли за молоком в море… Команда дана: товьсь! Чуть перископ заметим — полный ход на таран!
Только легли на курс, — на «Азарде» тревога. Видим, сигнал поднят: «Перископ в пяти кабельтовах»… Мне оптика по должности не положена; у меня зато глаз — восьмикратный. Смотрю: верно — из воды вырывается не то что перископ, а вся рубка и часть корпуса… Англичанка без всякого бережения вылезает!
Ну, вот уж теперь — слушай! Вот это — я, «Гавриил» (Никеша двинул передний перочинный нож), вот тут — «Азард». А здесь — вода кипит, бурун пенится и — она появляется (он так умудрился бросить на скатерть мельхиоровую чайную ложку, что ложка и на самом деле показалась Женьке чем-то большим, темным, неожиданным и страшноватым).
Ну… На «Азарде» командир — я те дам: опытный моряк, Николай Николаевич Несвицкий. Комиссаром там товарищ Винник, Данила Михайлович. А у носового орудия комендором стоит наш с Павлушей братишка, соколиный глазок, медвежья лапка — Сеня Богов. Он, как лодку заподозрил, — моментом пушку на цель… Командир с мостика: «Залп!»… Сеня за шнур — раз!
И тут внезапно получается на месте лодки здоровенный, брат ты мой, взрыв… Так охнуло, точно мина заграждения сработала… Вода — дыбом, выше клотика, а с ней какие-то черные лохмотки: железо ли, люди ли — не разберешь… И вот…
Женька давно уже не сидел на своем стуле. Встав на него обоими коленами, облизывая сохнущие губы, он так страстно впился глазами в рассказчика, что тот даже остановился на миг.
— Ты чего, парень? Ты, смотри, — слушай…
— А люди ихние видны были? — свистящим шёпотом проговорил мальчишка.
— Люди! Скажешь! Ты понимай так: корабли на полном; узлов двадцать семь или больше… Покуда дым опал, мы уже сажень за сто от того места. Глядим назад — ничего! Одна вода гладкая, без волн… По воде — радужина, а среди радужины воздух бьет пузырем с пеной… Такой пузырь, как сенная копна; даже глядеть на него вредно… Вот, брат, Евгений Федченко, как балтийский моряк стоит на страже революции… понимаешь?
— А… дальше что было? — заволновался Женька.
— Дальше? Дальше мы с тобой сидим вот, рабочие люди, в Питере, на твоем захудалом Овсянниковском переулке… В тепле сидим; чай пить будем… А враги наши лежат в холодной соленой могиле. И нет им возврата на свет. И со всеми с ними всегда так будет, потому что теперь уже мир-то этот не ихний стал, а наш с тобой. Аминь! Ходи на крыльцо, гляди компаунд-то свой: слыхать, у него в котле давление много выше нормы…
— Дядя Никеша! — спросил Женя, поставив плюющуюся медную посудину на табуретку рядом со столом и косясь на забинтованную руку моряка, — а ранение у вас откуда?
— Ранение — ерунда! — небрежно махнул именно этой рукой Фролов, — это — так, потом уже… Лодку-то ту четыре эсминца явились выручать; только поздно. Ну, был с ними короткий разговор… Ранение, брат Женя, нашему брату сравнительно дешево стоит. Одно досадно: за месяц вторично мне осколки в ту же самую руку всажены; никакой симметричности не получается у меня, вот что плохо…
Женька посмотрел на белые бинты озадаченно.
— Так… разве кабы в другую руку — лучше бы было?
— Думаешь — хуже? — серьезно переспросил Фролов, беря один из двух перочинных ножей; самый красивый, с зеленым костяным черенком; он только что изображал эсминец «Гавриил». — А ты, видать, парень с головой. Тебе лучше знать! На, друг любезный, прими холодное оружие. Владей! Складешок — добрый! Конечно, это не кавалерийская шашка; но нам теперь так жить нужно, чтоб при крайнем случае и перочинный нож прямо в сердце старому миру вогнать. У нас нынче ни дел малых, ни людей малых — нет. Мы теперь все большие! Понял?
Только вечером Женя развернул и прочитал письмо Павла Лепечева. В нем вкратце излагалась та же история, которую он слышал уже из уст Фролова.
До этого часа мальчишка не отходил от раненого моряка, они подружились вплотную. Да иначе и быть не могло. Никифор Фролов много раз плавал за границу, был в Константинополе, в Мессине, в Гибралтаре, на Цейлоне… В его рассказах возникали перед Женькой то ультрамариновые волны тропиков, то суровые скалы норвежских фьордов… и кто знает: может быть, именно благодаря этим рассказам зародилась в тот вечер в Женькиной голове мысль. Одна мысль, но зато какая!