В час, когда взойдет луна - Хидзирико Сэймэй

Доминиканский монастырь существовал здесь со времен гетманщины — настоящей, а не имени Скоропадского, как гордо объяснили ему местные. При коммунистах его закрыли и снесли, потом снова открыли, потом разрушили во время войны, потом опять отстроили и после принятия Договора Сантаны и объявления римско-католической церкви вне закона закрыли окончательно.

В другое время здание бы растащили по камешкам — в хозяйстве пригодится — но в окрестных деревнях с хозяйством было не очень. Так что райсовет очень обрадовался, когда группа местных и польских кооператоров попросила разрешения взять пустующие площади в аренду под свиноферму и селекционную лабораторию. Дела пошли хорошо, при ферме теперь было подсобное хозяйство, небольшая коптильня, пивоварня (на отходах пивоварения та-акие поросята подрастают!), и естественно, эта хозяйственная махина нуждалась в рабочих руках. И уже лет пятнадцать никто не удивлялся тому, что Януш Токаж и Петр Галайда держат наёмных работников. Тот, кто пристально присмотрелся бы к ферме, заметил бы, что текучка там непомерно велика — исключение составляют два содиректора, бухгалтер, старший техник и сторож.

Впрочем, Костя не верил, что безпека пасёт каждую ферму и следит за сменой кадров. В Тернополе и во Львове прекрасно знали, что деревни в областях населены в основном, если не поголовно, христианами — в том числе и нелегальных конфессий. Любой рейд безпеки в любое село дал бы такой урожай — всем варкам Западенщины задавиться. Ну а жрать-то потом что? Не варкам жрать — людям? Кто будет пахать, сеять, пасти, доить? Датчане и голландцы, конечно, обрадуются, если их фермерам квоты повысят, а вот у областного начальства начнутся неприятности — слишком много мелких предприятий работает на местном сырье. А других приемов нет. В городе человека можно застращать лишением социального статуса, а в селе чем, если вплоть до самогонки село само может всем себя обеспечивать? Остается только открытый террор, как во времена партизанской войны — но кто ж возьмет на себя такую ответственность после смены смотрящего? Да и зачем? Костя даже не предполагал — он знал, и знал из первых рук, что на областном уровне безпека в этом направлении разве что глазом косит, а на районном просто делают вид, что ничего такого по деревням нет. Так что за хозяйство пана Токажа можно было особо не беспокоиться.

Деревня была независима — но деревня была и беспомощна. Та самая привязанность к земле, которая позволяла сохранять уклад и сопротивляться внешнему влиянию, не давала ничему — ни дурному, ни доброму — выйти за околицу. Потому и не рыло землю СБ — ну есть такое плато, ну живут на нем динозавры — беды-то… Владыка Роман и отец Януш могли по праву гордиться тем, что создали тут островок достойной жизни — но, во-первых, островок был — до первого серьезного тайфуна. А во-вторых, уж больно это всё смахивало на место приятной и добровольной ссылки для тех, у кого в голове лишняя клёпка.

Костя поднялся на крыльцо бухгалтерии, обменялся приветствиями с проходившим мимо братом Виктором, семинаристом-иезуитом, и постучался в двери.

— Здравствуй, Костя, — печально сказал доминиканец. По-настоящему печально. Значит, догадался, что к чему.

— Здравствуйте, — Костя посмотрел монаху в глаза и почувствовал, что краснеет. В самом деле, на поверку выходило свинство. Доминиканцы к нему не лезли с этой учёбой — напротив, он к ним попросился. Это ему было неловко, что он, рукоположенный поп, необразован и неотёсан. Сам попросился, сам ленился, сам соврал. Разве что антоновскую работу переписал — так тоже ни… ничего не запомнил. Ещё и парня в жульничество вовлек. Пастырь, блин.

— Костя, как ты думаешь, зачем я задаю сочинения по нравственному богословию?

Ну, такую связку даже деревенский олух построить может…

— Чтобы я понял, о чём речь, и к себе приложил. Только у меня не получается.

— Но ты же действующий священник. Как же ты исповедуешь?

— Я, — сказал Костя, — всё-таки кое-что понимаю. Не совсем ведь пальцем деланный, различаю «хорошо» и «плохо».

— Но тут мало самому различать. Человеку-то надо объяснить, что к чему. Ты же не говоришь ему — «сыне, ты согрешил, потому что я так чувствую»?

— Нет. Но человеку почти всегда все можно объяснить простыми словами, — он вспомнил тётю Лесю. — А если он понять не желает, то богословие тут тоже не поможет.

Брат Януш снова печально вздохнул.

— Костя, — сказал он. — Я знаю, что ты хороший исповедник. Знаком кое с кем из твоих прихожан. Знаю, что ты каждый раз каким-то наитием можешь объяснить человеку, что к чему. Но нельзя же на наитие всё время полагаться. Знания — они всё-таки как-то надежнее.

Костя посмотрел на дверь. Пружина была хорошая, добротная, дверь закрылась плотно, подходить к ней причин нет. Всё, отсрочки исчерпаны.

— Отец Януш, — сказал он. — Вы очень хороший учитель, но… в трёхлитровую канистру сколько воды ни лей — там всё равно останется три литра. Я, наверное, дальше сам…

Садик перед домом был аккуратный, ухоженный, чистый той лютой женской чистотой, которая не для кого-то, а в отсутствие кого-то. Зрелище, уже ставшее привычным. По деревням всегда было много одиноких женщин. Не нашла жениха, муж подался на заработки, да и остался в городе — это везде случается, а в здешних краях была ещё одна причина. И тут отметилась именно она.

На порог вышла крепкая фермерша лет семидесяти, в безрукавке, просторных затрёпанных джинсах — и с черной вдовьей повязкой на голове.

— Слава Iсусу Христу, — улыбка у нее оказалась доброжелательной, а голос — мягким.

— Навiки слава, — сказал Андрей, как было здесь принято. — Нас… прислала панi Швець.

— Ганок фарбувати? — спросила женщина, уверенной походкой сходя с крыльца и открывая им калитку. — Та я ж iще його не обдерла.

— То нiчого, — Андрей вздохнул с облегчением. — Ми й самi обдеремо. Тiльки дайте ножi або скло.

— Ти Андрiй чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо менi про вас Шевчиха казала, а сама я вас iще й не бачила.

— Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я это… москаль.

— Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?

— Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.

— Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня.[45]

…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.