Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но кроме выписанных в районной библиотеке адресов самых уважаемых «толстых журналов» ничего другого за душонкой моей отродясь не было. Не надо считать автора совсем уж наивным человеком, не понимающим, как обойдутся в тех уважаемых журналах с моими рукописями (читай выше размышления на этот счет). С тем же успехом можно было отправить их в Политбюро или Президиум чего-то там. А потом долго ждать ответа или курьера в белом халате из соответствующего заведения с дюжими санитарами при входе. К тому же от друзей и знакомых не раз приходилось слышать о печальной участи некоторых авторов, получивших за подобные выкрутасы пожизненную одиночную палату в одном из широко известных лечебных заведений.
Долго можно было бы изливать сомнения на этот счет, но распечатанные экземпляры неразделенной авторской любви к Фабуле Фабуловне так и рвались из моих рук в мир литературы, надеясь, будто бы там им заживется не в пример лучше и вольготнее, нежели в моем деревенском домике. И мне не оставалось ничего другого, как подчиниться их неукротимому желанию умчаться из родительского дома навстречу чему-то опасному и неизведанному. Я был им уже не нужен и скорее всего неинтересен. Мне показалось, рукописи даже начали слегка подрагивать и рваться, трепеща каждым листиком, желая как можно скорее очутиться на борту почтового лайнера, а не получится, проползти в промозглом отсеке багажного вагона до столичных широт и улечься на редакторский стол в надежде произвести на него должное впечатление. Видимо, им передались романтичные настроения их прародителя, забывшего о горькой участи несчастного Акакия Акакиевича, столь же пылко мечтающего найти свое место в этом загадочном мире. Но так хотелось верить, будто бы моя шинель будет не только сшита, но придется впору и никто не посмеет снять ее с моего плеча, решив ее судьбу по собственному выбору.
И тогда уже без колебаний переписал с бумажки на конверты известные мне адреса изданий, расходящихся в те времена чуть ли не миллионными тиражами, и покорно положил их перед почтовым служащим, которая, глазом не моргнув, обошлась с ними без особых церемоний и излишнего трепета. Она буднично и деловито обмазала их густым слоем силикатного клея, пришлепнув в нужных местах блеклого цвета марки, заклеймив, словно беглого каторжника, сургучовой блямбочкой на причинном месте, и швырнула в оцинкованный отсек, где труды мои вмиг скукожились, съежились от подобного небрежного к ним обращения. И замерли в ожидании дальнейшей своей судьбы, которая, судя по всему, не обещала быть легкой и сказочно-радостной.
Собравшись было уже покинуть почтовый закуток, обнаружил, что на руках у меня оставался еще один тот «слепой» экземпляр, который уважающий себя автор обычно кладет в самый дальний ящик своего рабочего стола, поскольку являть жуткую копию подобного качества не то что редактору, а даже знакомцу или недругу своему считается верхом неприличия. Но не было у меня ни рабочего стола, ни элементарных понятий об эстетических нормах взаимоотношений с редакционными структурами, а потому встрепенулась в голове шальная мысль заслать и этот экземпляр — не пропадать же добру — в редакцию одного регионального журнальчика, появившегося не так давно на свет божий в связи с перестроечными веяниями и имевшего при том явный перекос в сторону любовной лирики и литературного краеведения. И сам журнальчик каким-то непостижимым образом притаился на дне полупустого портфеля, поскольку первые рукописные экземпляры уже пустились в самостоятельное плавание по неизведанным маршрутам. А потому не составило особого труда прикупить еще один вместительный конверт из оберточной бумаги, в которую обычно в продовольственных магазинах заворачивали твердые от заморозки куски сливочного масла или иной аппетитный товар, и с легким колебанием опустить одиноко ощущавшего себя слепыша в раскрывшееся чрево конверта.
Уже выйдя на улицу, вдруг испытал неловкость от совершенного, представив, как ляжет на стол редактору скромного по столичным меркам журнала мой пузатенький конверт, будет вскрыт, и вывалится из него нечитаемая рукопись… И кому-то будет поручено прочесть ее, поскольку это есть прямая обязанность журнальных сотрудников, и этот человек брезгливо сморщится, взявши в руки слепой экземпляр совершенно неизвестного ему автора.
Поначалу меня обжег стыд за содеянное, но потом он вдруг исчез, вытесненный непонятно откуда взявшейся злостью на весь белый свет, пишущую братию и особо на работников различных журналов и издательств. Они там сидят себе в тепле, а не швыряют охапками дрова в печь для извлечения из нее очередной порции тепла. Не ходят в зимнюю стужу за водой на речку, проваливаясь по пояс в снег. И домой едут на общественном транспорте, а не на свирепо урчащих лесовозах. И с материальным достатком у них обстоит дело получше. Короче говоря, находятся они все почти что в привилегированном положении в сравнении с моим и потому пусть терпят такие вот хулиганские поступки, совершенные не по злому умыслу, а скорее от безысходности, мол, знай наших, мы и не такое отмочить можем. Почему-то вспомнился вдруг Иван-царевич, что взял в руки три стрелы и выпустил их наудачу в разные стороны в надежде на судьбу. А в результате обрел то, о чем и мечтал.
Так и моя повесть, именуемая в писательской среде «повестушкой», стала пробной стрелой, пущенной в надежде, что упадет она к ногам прекрасной царевны в редакторском обличье, которая, прочтя несколько листочков попавшего ей в руки сочинения, все поймет и обернется мудрой Марьей-искусницей. И выведет она меня в иной сказочный мир литературы, принеся в качестве приданого звание писателя. На иное я бы просто не согласился. А пока что следовало в который раз положиться на судьбу и Бога, без воли которого, как известно, не падает и волос с голов наших…
От диспозиции к композиции и до экспозиции
Вроде бы ничего не изменилось во мне самом и ходе всей жизни после отправки тех заветных стрел-конвертов. Как обычно, топил печь, шел за водой на речку, готовил что-то похожее на завтрак, одновременно обед и ужин, а потом садился к доставшемуся от прежних хозяев колченогому столу, сбитому из обструганных сосновых досок, и делал наброски очередных литературных сюжетов. При этом возникала, хотя не достаточно стройная, но во многом обдуманная диспозиция дальнейших литературных ходов и действий, исходившая от происходящих
