Грозные царицы - Анри Труайя

– Мне еще многое нужно сказать вам, но я не хочу еще больше поссорить вас [с вашим мужем]!

– Я тоже – отвечала Екатерина, – не могу говорить, как бы ни было сильно желание открыть вам мою душу и мое сердце![66]

На этот раз от волнения слезы выступили на глаза у императрицы, а не у ее гостьи. Отпустив Екатерину и великого князя и оставшись наедине с Александром Шуваловым, который, в свою очередь, вышел из-за ширмы, Елизавета долго молчала. Шувалов вглядывался в лицо императрицы, пытаясь понять, о чем она думает. Спустя некоторое время царица отправила Александра к великой княгине со сверхсекретной миссией: ему следовало просить Екатерину больше не печалиться без всякой причины, ибо государыня намерена ее вскоре пригласить на «настоящее свидание наедине».

Такое свидание действительно имело место, оно проходило в глубокой тайне от всех, и оно позволило обеим женщинам наконец объясниться начистоту. Возможно, императрица потребовала, чтобы невестка посвятила ее в подробности своей связи с Сергеем Салтыковым и Станиславом Понятовским, чтобы убедиться наверняка, кому обязаны своим появлением на свет Павел и Анна; возможно, Елизавете хотелось узнать детали сожительства Петра с этой ужасной Воронцовой; возможно, ей хотелось иметь новые доказательства некомпетентности Апраксина или предательства Бестужева, как знать… В любом случае, полученные ею ответы, видимо, свели ее гнев на нет окончательно, потому что на следующий день она позволила невестке приходить в императорское крыло дворца, чтобы видеться там с детьми. Во время этих встреч Екатерина смогла убедиться, насколько хорошо содержат и воспитывают ее ангелочков вдали от родителей.

Добившись этого перемирия, великая княгиня отказалась от своего отчаянного проекта оставить Санкт-Петербург и вернуться в Цербст, к родным. Процесс Бестужева кончился ничем – не хватило доказательств, к тому же умер главный свидетель – фельдмаршал Апраксин. Как и положено, несмотря ни на что, в наказание за множество гнусных преступлений Алексея Бестужева сослали, но не в Сибирь, а на его собственные земли, где он жил в полном достатке. В результате всей этой юридической перебранки победителем стал один лишь Михаил Воронцов, которому преподнесли как дар пост канцлера, на котором он заменил потерявшего государеву милость Алексея Бестужева. За спиной нового высокого сановника Шуазель, высокий сановник Франции по иностранным делам, праздновал и свой личный успех. Он знал, что франкофильские предпочтения Воронцова помогут ему, причем совершенно естественным образом, завоевать Екатерину, а может быть, даже и Елизавету, обратив их деятельность на пользу Людовику XV. Что касается Екатерины, он не промахнулся: все, что не отвечало вкусам ее мужа, представлялось ей привлекательным; что касается Елизаветы, такой уверенности в победе у француза не было. Уж слишком российская императрица хотела сохранить свободу суждений, слишком хотела повиноваться только собственному инстинкту. Впрочем, и успехи русской армии стали теперь соответствовать ее чаяниям.

Более решительный, чем Апраксин, генерал Фермор захватил Кенигсберг. Впрочем, так как прусский король не будет спокойно дожидаться соединения русских войск с австрийскими и первые, как бы ни спешили, не придут в назначенное место до начала кампании, то не лучше ли назначить такое место, где русский корпус сделал бы диверсию прусскому королю чувствительнее, следовательно, для императрицы-королевы полезнее. Это именно может быть сделано в Силезии или ниже, у Франкфурта-на-Одере; тогда, во-первых, поход сильно бы сократился; во-вторых, прусский король до последней минуты не знал бы, куда идет вспомогательный корпус; в-третьих, генерал Фермор, занявши Пруссию, будет распространять свои операции до Померании, чтоб подкрепить операцию шведской армии; генерал Броун, имея уже теперь указ подвинуться до Вислы, может еще прежде проникнуть в самую Бранденбургию, а если бы и третий корпус Салтыкова, устремляясь на Бреславль или Глогау, был с ними в равной линии, то прусский король непременно был бы приведен в смущение. <…> Между тем от 3 января получено известие о занятии Фермором города Тильзита и Кукернезена. Русское войско вступило в Пруссию пятью колоннами под начальством генералов Салтыкова 2-го, Рязанова, графа Румянцева, принца Любомирского, Панина и Леонтьева. 10 числа, когда Фермор был в городе Лабио, приехали к нему депутаты от главного города Пруссии – Кенигсберга с просьбою принять их в покровительство императрицы с сохранением привилегий, и на другой день русское войско вступило в Кенигсберг и встречено было колокольным звоном по всему городу, по башням играли в трубы и литавры, мещане стояли впереди и отдавали честь ружьем. Фермор был назначен генерал-губернатором королевства Прусского. В Вене очень радовались занятию прусских земель русскими войсками, но сейчас же и высказали беспокойство. <…> Наступил май, время приступать к решительным действиям, и венский двор забил тревогу. «Общие неприятели, – писала Мария-Терезия Эстергази, – продолжают обнадеживать, что русская армия и в нынешнюю кампанию ничего существенного не предпримет, потому что она малолюдна и претерпевает такой недостаток в деньгах, что нечего и думать об учреждении магазинов, покупке фуража и доставлении прочих военных потребностей. Таким образом, лучшее время для военных операций минет бесплодно». На сообщение этих опасений Эстергази отвечал: «Если обстоятельства не позволяли нам до сих пор столько в пользу союзников наших сделать, сколько бы мы желали, то можно, однако, сказать правду, что мы сделали все то, что сделать могли».

Осадил Кюстрин (Kustrin), вошел в Померанию.

Но все-таки остановился под Цорндорфом, где состоялась битва с таким неясным финалом, что обе стороны говорили о своей победе. Однако поражение французов во главе с графом де Клермоном на Рейне, у Крефельда (Crefeld) несколько умерило оптимизм императрицы. Правда, опыт подсказывал ей, что без непредвиденных случаев такого рода не бывает никакой войны и что для России последствия могут быть куда более тяжелыми, если она станет опускать руки при малейшей неудаче на фронте. Подозревая, что ее союзники куда менее тверды в своих боевых намерениях, Елизавета заявила даже послу Австрии графу Эстергази: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю моего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если бы даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов».

Если верить донесениям, которые императрица получала с театра военных действий, такой патриотический дух был свойствен там всем – от простого солдата до фельдмаршала. Зато во дворце мнения были обозначены не так четко. В некоторых кругах, особенно близких к посольствам, считалось хорошим тоном высказывать в этом отношении определенную независимость, квалифицируя ее в качестве «сориентированной на Европу». Доносившееся из европейских столиц эхо, неутихавшее стремление породнить знатные дома, элегантность и лишенный привычной жесткости способ существования на стыке многих границ вынуждали иных придворных высмеивать тех, кто выносил приговор любому решению любой проблемы, если оно не было чисто русским. Великий князь Петр Федорович по-прежнему оставался в первых рядах приверженцев Фридриха II, впрочем, он этого и не скрывал. Поговаривали, будто Петр при посредничестве нового, сменившего Уильямса, посла Англии в Санкт-Петербурге Джорджа Кейта тайно доносит прусскому королю обо всем, что говорилось на военном совете, собираемом царицей, но Елизавете не верилось, что племянник берет деньги за предательство. Зато ей потихоньку сообщили, что Кейт получил от своего министра Питта, также буквально молившегося на прусского короля, указание побудить великого князя к тому, чтобы он использовал все свое влияние на императрицу, имея целью спасти Фридриха II от полного поражения. Кроме того, в свое время германофилы могли рассчитывать и на поддержку Екатерины, и на помощь Понятовского. И только после откровенного разговора с невесткой Елизавета Петровна смогла поверить, что совершенно подчинила ее своей воле. Замкнувшись в себе, зациклившись на своих любовных переживаниях, молодая женщина отныне не была способна уже ни к чему – только плакать да мечтать. С тех пор как Екатерина добровольно отошла в сторонку, она перестала представлять собой какой-либо интерес в международном плане. Чтобы сделать ее совсем уж неопасной и безобидной, императрица поручила Станиславу Понятовскому миссию за границей с целью окончательно и навсегда разлучить его с любовницей. Приказывая ему начать оформление бумаг, Ее Величество ясно дала понять, что новое появление поляка в Санкт-Петербурге крайне нежелательно.