Грозные царицы - Анри Труайя

Видя, что вследствие неопределенности границ новые переселенцы продвигаются все ближе и ближе к Сечи, запорожцы просили, чтоб у старосамарских жителей отнято было право владеть местами по реке Самаре и чтоб даны были Запорожскому Войску грамоты на все владеемые им с давних времен земли. <…> Запорожцы писали, что, когда гетман Богдан Хмельницкий поддался под русскую державу, в то время Войско Запорожское владело рекою Днепром от Переволочной и всеми впадающими в Днепр реками, особенно же Самарью и по ней лесами и степями. Это, отвечал Сенат, Войско Запорожское представляет весьма напрасно, потому что, когда гетман Хмельницкий пришел в подданство, в то время все города, села и деревни и Войско Запорожское состояли в одной дирекции гетманской и между Малою Россиею и Войском Запорожским границы не было, но, где были пустые земли, там как запорожским, так и малороссийским казакам не запрещалось держать пасеки, рыбу и зверя ловить, а на Сечи Запорожской в то время никаких мест и селений особливых не бывало».

Императрица решила сделать попытку хотя бы ограничить возможность каких-либо неприятностей для России и с этой целью спешно собрала уже в феврале того же года «конференцию» под собственным, обещавшим быть весьма действенным, председательством. В этой «конференции» Елизавета Петровна объединила представителей разных точек зрения: здесь были Бестужев и Воронцов, братья Шуваловы и князь Трубецкой, генерал Александр Бутурлин, генерал Апраксин и адмирал Голицын. Было бы удивительно, считала она, если бы такие умные головы, собравшись вместе, не придумали, как распутать этот клубок. В общем-то, избежать худшего можно было, только разобравшись, сможет ли Россия рассчитывать на субсидии в обмен на свой нейтралитет в случае вооруженного противостояния. Императорская честь заставила ее сказать «нет». Однако известие о том, что Людовик XV намеревается подписать договор о военной взаимопомощи с Марией-Терезией, вынудило ее поколебаться. Обстоятельства диктуют теперь российской императрице необходимость помериться силами с Фридрихом II и с Георгом II. И что же ей в таком случае делать? Страшиться этого или радоваться этому? Придворных, окружающих ее, раздирают противоречия: то ли им следует проявить национальную гордость, то ли устыдиться того, что они предают вчерашних друзей, то ли убояться чересчур высокой цены, которую придется платить за совершенно не обязательную перемену курса. При плотно закрытых дверях шептались, будто великая княгиня Екатерина, Бестужев, а может быть, и сама императрица берут деньги за то, чтобы втянуть Россию в бессмысленную войну.

Совершенно равнодушная ко всем этим слухам, Елизавета с огромным удивлением вдруг обнаружила себя безупречным другом Франции. Смирившись с неизбежным, она приняла 7 мая вернувшегося в Санкт-Петербург после короткой дипломатической отлучки Маккензи Дугласа необычайно тепло, мало того – уважительно и многообещающе. Через несколько дней в качестве сопровождающего Дугласа лица прибыл в Петербург и странный иноземец, Шарль де Бомон, иначе говоря – шевалье д’Эон де Бомон. Этот подозрительный, но весьма привлекательный персонаж некогда уже побывал в России. Тогда он носил женскую одежду. Элегантность его нарядов и умение вести беседу настолько соблазнили императрицу, что Елизавета попросила «иностранку» читать ей – быть ее личной чтицей. На этот раз шевалье д’Эон предстал перед царицей в мужском костюме, но был ли он в юбке или в шоссах – коротких, по тогдашней моде, штанах, – та находила его равно соблазнительным, одинаково исполненным грации и ума. А какого пола была «чтица» на самом деле? Да не все ли равно! Елизавета Петровна сама столько раз меняла наряды ради придворных маскарадов, что для нее не было разницы, что надето на французском дворянине, главное – что его ум и вкус отвечали французским меркам!

Д’Эон принес Елизавете Петровне личное письмо принца де Конти, и теплые слова этого послания тронули императрицу еще сильнее, чем дружелюбие и любезность посланников. Ни минуты не колеблясь, она ответила таким заявлением: «Я не хочу ни третьих лиц, ни посредников во всем, что касается нашего союза с королем [Людовиком XV]. И не прошу его ни о чем, кроме искренности, прямоты и абсолютной взаимности в том, что происходит между нами». Формулировка не допускает ни малейшей двусмысленности, это не столько свидетельство доверия, сколько объяснение в любви, не знающей границ…

Елизавете так хотелось бы вволю насладиться медовым месяцем с Францией, но… Но терзавшая ее сильнее, чем когда-либо прежде, бессонница и обострение болезней не давали теперь никакой передышки. Несчастная боялась даже потерять рассудок от непрерывно повторявшихся приступов боли, а это было бы ужасно – до того, как настанет время одержать полную и окончательную победу в той войне, в какую императрица помимо собственной воли, только лишь из-за игр вокруг межгосударственных союзов, втянула свой народ. Ведь Фридрих II, желая воспользоваться эффектом неожиданного нападения, уже проявил враждебные намерения: никого не предупредив о начале военных действий, он ввел в Саксонию свои войска.[65] И действительно, поначалу все складывалось в его пользу: был приступом взят Дрезден, под Прагой потерпели поражение австрийцы, у Пирны (Pirne) – саксонцы. Австрия была союзницей России, и Елизавете пришлось смириться с необходимостью участия в этой войне. По ее распоряжению, генерал Апраксин, назначенный фельдмаршалом, оставил Санкт-Петербург и сосредоточил большие войсковые соединения под Ригой.

И, когда Людовик XV направил к царице своего посланника – маркиза Лопиталя, целью которого было побудить Елизавету к действиям, она поручила Михаилу Бестужеву, который, в отличие от брата Алексея, великого канцлера империи, оставался в душе франкофилом, подписать документ о присоединении России к Версальскому договору… Это произошло 31 декабря 1756 года.

Российская императрица в душе была сильно встревожена необходимостью занять явную, подчеркнуто определенную позицию в международных делах, но она еще надеялась, что нынешний конфликт не охватит всю Европу. И опасалась, что Людовик XV всего лишь пользуется ею, стремясь закрепить уже не временное, но постоянное сближение Франции с Австрией. Словно бы стремясь оправдать эти ее опасения, в мае 1757 года Людовик пожелал подтвердить свои обязательства перед Марией-Терезией новым союзом, цель которого – лишить Пруссию всякой возможности нарушить мир в Европе. Елизавета сразу же догадалась, что для французского короля «мир в Европе» – это всего лишь благовидный предлог и что за открытыми заявлениями прячутся куда более хитрые намерения. Выставляя себя другом и союзником России, на самом деле Людовик XV совершенно не желал ее возвышения за счет двух соседних стран – Польши и Швеции, традиционных союзниц Франции. А значит, ведя такую двойную игру, он не может быть искренним в отношениях с Россией. И тем самым он снова вынуждает ее лавировать при общении с его посланцами. Она задумалась, способен ли еще Алексей Бестужев, отдающий все свои симпатии Англии, защищать интересы страны. Да и имеет ли на это право? В то время как великий канцлер, заверяя всех в своем патриотизме, честности и неподкупности, внутренне одобрял триумф англо-прусской коалиции, подавлявшей коалицию франко-австрийскую, причем исключительно – благодаря невмешательству России, Иван Шувалов нисколько не скрывал, что любит Францию, любит ее литературу, ее моду и – что самое важное: ему нравится ее политика! Никогда еще Елизавете не доводилось становиться объектом столь ожесточенной битвы между ее любовником и ее канцлером за то, чтобы привлечь императрицу на свою сторону, никогда еще ей не доводилось переживать такую борьбу между велениями сердца, тянувшегося к Версалю, и доводами рассудка, напоминавшего о близости с Берлином.