Золотой саркофаг - Ференц Мора

– Но имей в виду, Гранатовый Цветок: без меня ты никуда не должен ходить! Я ведь плохой ходок: скоро устаю, и тогда меня нужно брать на руки!

– Да я унесу тебя хоть за самую Фулу, маленькая Тита! – сказал юноша, отбросив стиль и табличку.

– Возьми меня, возьми! – протянув к нему руки, попросила девушка, словно ребенок, требующий, чтобы его потетешкали.

Юноша подхватил ее, как куклу, девушка обняла его обеими руками, прижавшись пылающим лицом к его щеке. Так, с Титой на руках, он дважды обежал вокруг поляны.

Две недели никуда, кроме этой поляны, они не ходили. План путешествий валялся, забытый, в траве, и они даже ни разу не вспомнили о нем. Только однажды вышли они за пределы Байи, да и то пожалели об этом. Хотя прогулка началась совсем хорошо. Из глаз Титы в глаза Гранатового Цветка все время лилась радость жизни; но еще ни разу девушка не нашла губы юноши достаточно смелыми. В пестро раскрашенной лодке они причалили к оливковой роще, где за поросшей плющом изгородью стояли три грации из пентеликийского мрамора.

– Как их зовут? – лукаво спросила Титанилла. – Я знаю только первую: это – Пейто – убеждение… А как имя второй?

– Потос, – пожал ей руку Квинтипор. – Любовная тоска.

– А теперь ты напомнил мне насчет третьей. Сказать? И она, поднявшись на цыпочки, шепнула ему на ухо: – Гимерос – любовное желание.

Она решила, что надо сплести два венка из алеющих лихнисов. Один сплетет она, другой – он. Потом, встав спиной к грациям, они бросят венки через голову назад: чей на какую попадет?

– Только без обмана…

Квинтипор приступил к делу немного раздосадованный. «Без обмана!» – он уже слышал раз этот запрет. Во время той игры с поцелуями!

Он, в самом деле, бросил венок через голову, не плутуя. Но и не попал: венок повис на изгороди, в ногах у граций. А Титанилла стала спиной к ним только после того, как определила на глаз расстояние и направление, задумав накинуть венок на голову Гимерос.

– У меня недолет, у тебя перелет! – воскликнул юноша, когда венок полетел в воздух. – Говорю…

Тон, каким он произнес последнее слово, заставил девушку испуганно обернуться. Скульптурная группа неожиданно увеличилась: справа от граций появилась женская голова с лентой в волосах и рубинами величиной с орех в ушах, слева – растерянное лицо мужчины в сдвинутом на лысину венке из лихнисов.

Но растерянность незнакомца длилась лишь одно мгновение; в следующее выкатилось, под стать лысой голове, брюшко.

– Благодарение богам, позволившим лицезреть тебя, божественная нобилиссима!

Вздернув голову, девушка сказала:

– Пойдем отсюда, Квинтипор!

Юноша не сразу понял, – так он отвык от своего имени. Молча пошел вслед за девушкой. И только уже в лодке спросил, что это за Актеон.[161]

– Актеон? – удивилась девушка. – Этот буйвол?

– По правде говоря, от Актеона мне приходилось видеть одни рога, но этот человек пожирал тебя глазами, совсем как Актеон – Диану.

– Его прозвали Триконгием за то, что он выпивает залпом сразу три конгия вина.

– Откуда ты его знаешь? – спросил юноша, чуть не до хруста пальцев сжимая в руке весло. Но тем глуше был его голос.

– Он часто появлялся при дворе моего отца, – с холодным блеском в глазах отвечала девушка. – Кажется, поставлял фураж войскам. И Плутос, очевидно, благоволил к нему: он никогда не приезжал к нам без подарка; непременно привозил какой-нибудь редкий драгоценный камень.

Личико девушки сделалось вдруг надменным и холодным. Нобилиссиму сердило, что юноша, вместо того, чтобы радоваться настоящему, опять терзает себя тем, что могло бы быть в прошлом. Неужели он способен представить себе ее рядом с этим сатиром? Когда-то у нее, дочери Галерия, могло вспыхнуть желание утопить дерзкого невольника в море. Но теперь даже в таком сильном гневе она не могла придумать для него более сурового наказания, чем молчание до самого дома. И тут же испугалась собственной строгости: ведь это – больше часа! «Довольно, если подуюсь полчаса».

После нескольких гребков Тита наклонилась к воде и, зачерпнув воды рукой, плеснула в лицо Гранатовому Цветку.

– Ну, а насчет старого пугала что ты скажешь, миленький?

– Какого пугала?

– Я говорю о даме, которая чуть не съела тебя глазами.

– Не знаю, кто это. Я ведь даже не взглянул на нее.

– Наверно, уж тридцатым вдовством наслаждается здесь, в Байях.

Но Гранатовый Цветок не улыбнулся; да и самой девушке не понравился этот игривый тон. Весь день был испорчен. Трулле тоже не удалось развеселить их, хотя старушка очень искусно представила им историю некой Ацилии с доктором. Ацилия была женой полководца; ее виллу, крытую кедром, показывали всем, впервые приезжающим в Байи. Как-то раз она испортила себе желудок, поев неспелых плодов; испугавшись, она послала за врачом; тот прописал ей микстуру, от которой она на другое утро совершенно выздоровела. Но все-таки, когда доктор пришел навестить ее, она приказала выгнать его из дому.

– Как ты, паршивый пес, посмел выписать мне лекарство стоимостью в два медных гроша?! За кого ты меня принимаешь, чтобы так осрамить?! Знай, негодный, что для людей моего круга лекарства не бывают дешевле двух золотых сестерциев!

Среди развалин дворца не было ни Ацилии, ни Триконгия, ни пугала, да и Трулла присутствовала лишь символически, пока они ели плоды, которыми она снабжала их на целый день. Им никуда не хотелось уходить: здесь были только птицы, стрекозы, бабочки да ящерицы, в обществе которых они чувствовали себя счастливыми, даже когда над головой, роняя легкие пушинки, проплывала сама печаль.

Потому что и это тоже случалось – иногда перед поцелуями, иногда после. Но и тут была своя прелесть: чтобы прогнать печаль, нужно было снова целоваться. Глаза юноши то и дело наполнялись слезами, и девушка с наслаждением осушала их губами, зная, что в нем говорит любовь. Но сама нобилиссима никогда не плакала, и в одну смешливую минуту юноша вслух удивился этому.

– Твои глаза, маленькая Тита, как у настоящей богини – либо излучают улыбку, либо мечут молнии. Я никогда не видел, чтобы ты по-настоящему плакала.

Маленькая Тита подняла брови, и лицо ее очаровательно исказилось: одна бровь поднялась много выше другой. Юноша еще никогда не видел ее такой.

– Ты сейчас страшно похожа на стреляющего из лука парфянина, – восторгаясь, сказал он. – Я видел на одной серебряной вазе.

Но не всегда так легко удавалось вырвать улыбку у печали, постоянно их подстерегавшей.

– Ты ли это, маленькая Тита?! Неужели это – ты?! – спрашивал юноша в самозабвении.

– Подними меня и не опускай, пока не скажу. Тогда узнаешь, – смеялась девушка, прижимая его голову к своему сердцу.

– О, как хотел бы я по его биению понять, что ты полюбила во мне! Скажи, маленькая Тита, за что ты любишь меня?

– За то, что ты глупенький маленький мальчик. Да разве об этом спрашивают! Люблю, потому что хочу любить!

– И всегда будешь хотеть?

– Опять ты гонишься за завтрашним днем! Ловишь то, чего нет.

Теперь они возвращались по берегу моря домой. Девушка достала из корзинки письмо, мгновенье подержала его перед глазами юноши – он успел заметить лишь незнакомый почерк да розовую печать – и бросила его в море.

– Вот видишь, как я обращаюсь со своим завтра. Даже не распечатала.

По тому, как дрогнуло плечо юноши, она поняла, что он готов был броситься за письмом в воду, но сдержался и даже ничего не спросил. Но на другой день его покрасневшие веки выдали, что он всю ночь глядел на звезды, хоть и не видел их.

Как-то раз в полнолуние, которое всегда будоражило девушку, наводя на нее то безмолвное оцепенение, то безумную веселость, речь зашла о философах и поэтах. Девушке пришло на ум, что неплохо было бы почитать что-нибудь вместе. Юноша растерянно уставился на нее.

– Что ты так испугался, миленький? – засмеялась Тита. – Или думаешь, что я хоть на минуту уступлю тебя этим заплесневелым старикам? Я просто думала, что ты кое-что расскажешь мне о них, чтоб я могла выдержать испытание, если августа вздумает спросить меня, о чем мы с тобой беседовали.

– Хоть в черепную коробку мне загляни, и тогда не найдешь ни одной философской мысли, – с облегчением улыбнулся юноша. – Впрочем, Эпиктета[162] я все-таки иногда вспоминаю, но только из-за того, что он как-то сказал величайшую глупость.

– Ну-ка, ну-ка, Гранатовый Цветок, скажи мне!

– Лучше не запоминай! – возразил юноша. – Эпиктет сказал, что предпочтительней быть разумно несчастным, чем неразумно счастливым.

– Каждому философу нужно связать петлю на шею из его же бороды, – безжалостно решила Тита и с хохотом стала плясать вокруг юноши.

– А знаешь, кто мы с тобой?.. Счастливые безумцы!.. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля… Странный танец, правда? Это сирийские танцовщицы плясали раз, увеселяя моего отца. Говорят, так танцуют менады вокруг самого Вакха… Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Трам-там!