Горелый Порох - Петр Сальников

— А ты почем знаешь? — будто очнулся только, с открытой досадой спросил Иван Лукич. Видно, он досадовал на то, что их разговор слышит и Николай, который тоже вправе просить от своего отца новой избы: старому Зябреву кончать жизнь, молодому начинать ее. И кузнец почти с испугом спросил старика: — А ты, Разумей Авдеич, в сам деле бывал у коновала?

— Бывать не бывал, а слухом слыхивал, — загадочно проговорил Разумей. Он точно почувствовал, что взял уже на мушку Ивана Лукича и теперь было главным не промахнуться. Он выжидающе примолк, уткнувшись губами в чашку с чаем.

Нет, не «слухом слыхивал» лукавый Разумей. Он давно уже побывал у коновала Зябрева. И не раз! И не с первого разговора подбил он расчетливого Ивана Прокопыча на постройку «кирпичевой» избы для сына. В первый раз Авдеич завернул вроде бы ненароком — показать глаза своей кобылы: слезой изошлась животина, гнильца завелась в уголках изрядно постаревших глаз. Иван Прокопыч обрадовался поклону гордого Разумея. С лекарской церемонией он обихожил кобыльи глаза борной кислотой. Но вместо того, чтобы дать с собой впрок пузырь-другой целебной водицы, велел приводить лошадь еще трижды. Лошадь лечилась, а коновал с лесником гоняли чаи да разговоры вели. Тогда-то и научил Разумей Зябрева житейской мудрости: помирать — помирай, а хлеб сей. Это значило: дом для сына строй… Старик с открытым упрямством похваливал жениха:

— Зимок твой — пригожий парень, мозгой в отца, силы не занимать и красоту не прятать. Оно, конешно и Кузнецова сынок не плох, Вешок-то, — не без умысла намекал Разумей и на другого жениха, разжигая у Прокопыча горделивую отцовскую ревность, — да ветру в башке многовато… Твоему Зимку, Прокопыч, наверняка бог пошлет хорошую невесту, — многозначительно пророчил Разумей.

Однако ж при всех разговорах с коновалом старый лешак (так иногда прозывали Разумея) ни слова не обронил о своей внучке. Но и так все было ясно всей деревне, зачем зачастил он к коновалу, — да и к кузнецу тоже.

Лесник и по-стариковски и по родству пестовал любимую Клавушку щедро и с превеликой жалостью, страстно заботился о ее будущей судьбе. Без отца и при спятившей с ума матери не сладко жилось Клаве. От нужды и сиротства, как мог, спасал ее дед. Но спасал он, каясь и терзаясь в минуты слабости, прежде всего сам себя, спасал от божьей кары. Велик его грех перед сыном, значит — и перед внучкой. С добрый десяток лет минуло с той поры, как сгинул Матвей. И вина в том — самого Разумея. Это он проклял сына и согнал со двора с чудовищной жестокостью…

6

Случилось это ранним летом девятнадцатого. При очередном обходе лесного кордона Разумей повстречался с нищенкой. Подкараулила она его на просечной тропке, саженях в двухстах от сторожки. Ровно лесовица, вышла она из кустов крушины, встала поперек хода и протянула леснику завернутую в тряпье ношу.

— Это вам, дедушко, — сиротским голоском пропищала она и перекрестилась.

— Чиво это? — с несвойственной ему оробелостью спросил Разумей, принимая сверток.

— Внучек ваш, дедушко.

— Городи мне город, дура, — лесник развернул сверток и обомлел. В желтых сырых пеленках, скрестив ножонки и ручонки на посинелом животике, покоился уже вечным сном мальчонок.

— Три недельки подышал и выдохся, — прохлюпала носом нищенка. — Молочка-то нетути, — как бы в доказательство, она вытянула из-под ветхого сарафана белую дряблую титьку и потетешкала в тощей ладони, показывая: — Видит бог, нетути.

Старик ошалело, будто пьяный, закачался на ногах — никого он не слышал и ничего не видел. Нищенка трясущейся рукой перекрестила ребеночка и лесной зверушкой юркнула в кусты крушины — как ее и не было.

Лесник принес мальца в подоле рубахи. Войдя в избу, он положил кроху на стол, троекратно перекрестился, уставясь в изумленные глаза Спаса, и упавшим голосом позвал жену:

— Парашка!.. Беда!..

Прасковья, послушная и боязливая старушка, всю жизнь прожившая в страхе перед мужем, проворно выскочила из-за печки и подскочила к столу.

— Слушаюсь, батюшка.

— Гляди, беду принес!

Сказал и опрометью ринулся вон из избы. За подворной огородкой пасся спутанный конь лесника. Разумей живо сорвал путо с ног, обратал и с казачьей лихостью вскочил на коня и ожег его плетью. Конь, не поняв за что, замешкался, запрядал ушами. А когда Разумей в сердцах добавил еще, полным наметом помчал по проселочной дороге и вмиг вылетел из лесу к зеленым хлебам. Лесник еще не знал, куда ехать, где искать нищенку. Кто она? Откуда? По какому праву подкинула ему мертвого ребенка? Что за напасть свалилась на его голову? Вопросы, один страшнее другого, терзали душу, и он еле-еле владел собой. И все-таки рассудил, что вернее всего ее надо искать на выходах в подлесные деревни…

Почти до сумерек он мучил коня, рыская по подлесным закраинкам, пока не нагнал странницу на овражной дорожке, которая и сам Разумей не скоро сказал бы, куда она вела. Девка шла вольным шажком с березовой веткой в руках, будто с лесного троицыного игрища шла — так ей было легко и свободно средь леса и поля. Нагнав нищенку и не говоря ни худого, ни доброго, лесник с полного маху огрел ее плетью. Та, ровно от сабельного удара, свалилась в траву, как подкошенная, — без слова и крика.

— Ах ты, сука поганая, кого мне подкинула? — Разумей еще трижды, с лихим посвистом хлестанул по ногам нищенки. — Кто тебя обрюхатил, стерва? Я знать не знаю тебя… Кто? — задышно хрипел дед Ляпунов.

— Матвеюшка ваш, батюшко, — закрываясь подолом юбки от кнута и не стыдясь своей наготы, пропела она отрешенным голоском и собралась калачиком, чтоб перемочь боль.

Разумей, не чуя себя и не слыша слов ее, сыромятиной кнута крестил на голых ляжках иссиня-кровавые кресты.

— Хто? Хто? Хто?! — словно помогая себе, приговаривал при каждом ударе осатанелый Разумей.

— Матвеюшка, Матвеюшка, Матвеюшка, — то ли звала, то ли от безумия причитала девка.

Разъяренный старик наконец понял, в чем дело. Нет, он догадался еще раньше, что сотворил сын, но душа противилась. Однако он поразился, очухавшись от злобы, не этой новостью, а тем, что девка не плакала и не просила пощады. В глазах — ни боли, ни мольбы, ни страха…

— Как зовут тебя, потаскуха? — попытался расспросить он нищенку.

— Лизой.

— Сама провиноватилась, али как? — остывая, допытывался лесник. Теперь уже сам Разумей еле справлялся со своим страхом, говорил с легким дребезгом в голосе.

— Я грыбы искала и ягоды… Пьяной он был… Ружом грозил…

Разумей снова замахнулся плетью, но девка допреж удара повалилась навзничь и мертвым крестом распласталась на траве. Рука с плетью на миг зависла в воздухе и опустилась уже на круп лошади. Конь отпрянул в сторону от девки, как от убитой. Лесник еле усидел на холке. Дернул повод, и конь помчал его назад в лес…

7

Когда Разумей вошел в избу, в святом углу уже чадила угрюмая лампадка. Стоя на коленях, неистово, со слезливым причитом молилась Прасковья.

— Будя! Расхлюпалась! — заорал на нее Разумей.

Жена, в последний раз долбанувшись лбом об пол, со страхом поднялась и, разинув рот, ждала, что прикажет старик. Лесник, бросив плеть у порога, подошел к стене, где висело ружье.

— Поздно поклоны бить, — он снял с деревянного штыря одностволку, переломил ее, с подоконника взял патрон, вогнал в казенник и снова повесил ружье на место. — Это еще не все грехи. Будут еще похлеще, — твоих молитв не хватит, мать.

— Што стряслось-то? Чей ребеночек-то? — дрожащим голосом стала допытываться растерянная Прасковья.

— Чей! Чей! — лесник поднял руки над головой, будто собрался колотить жену. — Твой да мой! Вот чей…

Прасковья, как пришибленная, плюхнулась на лавку, неистово запричитала, творя неведомую молитву во спасение.

— Иди, Параша, в Лядово и покличь Матвея! Немедля!

Разумей, хоть и говорил приказным тоном, однако зла как и не было — заступила обида и растерянность. Заложив руки за спину, он шаркал из угла в угол горницы, не находя дела. Прасковья хотела отговориться — сумерки уже загустели до непроглядности, а она боялась ночного поля, как чужого света. Но ослушаться мужа она не посмела — суетно засобиралась в дорогу.

— Гостинчика бы какого снести, да нет ни рожна, — потужила она.

— Придёт, я его, сукиного сына, здесь угощу, — кивнул на ружье старик.

Прасковья не стала перечить. Накинув полушалок, отыскала подожок за печью и бесшумно выплыла из избы. Разумей вышел на крыльцо проводить жену.

— Ты, мать, про мальца — ни гу-гу. Смотри у меня, — предупредил он.

— А что ж я скажу? — заробела старушка.

— Прикажи: я велел — и все тут. А будет ортачиться, скажи, что, мол, отец помирает, сказать что-то хочет… Чтоб к солнцу тут был!

Прасковья, перекрестившись, сошла с крыльца и богомольным шажком поплелась в деревню. Собаки увязались, как всегда, проводить до поля. Разумей сел на крылечный приступок и задумался. Глядя вослед жене, пожалел ее и хотел вернуть: четыре версты по темну — дорога долгая. А для пугливой Прасковьи, представил он себе, и вовсе адский путь. Ночного поля она боялась пуще леса. Как степной человек боится леса, так и лесной страшится пустого поля. Старик, задрав голову, оглядел небо и успокоился — вот-вот должна была взойти ранняя луна… Когда возвратились собаки, Разумей вошел в избу, вздул фонарь и отправился в сарай. Деловой доски не нашлось, и он из старых горбыльных обрезков, — на скорую руку, сколотил крошечный гробок. Но, разглядывая свою поделку, устыдился ее неуклюжести. Со зла на себя долбанул о верстак, и горбылистый ящик рассыпался в прах. В углу сарая стоял рассохшийся рундучок с обрывками старой истрепанной сбруи. Разобрав его, из подходящих досок Разумей принялся ладить другую домовинку для внука. Теперь он, не торопился, и все выходило, как хотелось. Работа растянулась не на один час и все это время мерещилась в глазах лесника распластанная крестом на траве Лизка, нищая незнакомка. «Уж не померла ли она с испугу?» — дурманил голову страшный вопрос. Он корил сам себя и за то, что не спросил, каким именем нарекла она свое чадо, как поминать его потом. Сколотив гроб, Разумей поставил его на стол под образами рядом с тельцем малыша и тут же с фонарем вышел на волю. Словно лешая сила подхватила его и потащила из лесу, на овражную тропку, к Лизке, туда, где, должно быть, насмерть засек плетью невинного человека. Собаки было увязались за хозяином, но он так пнул сапогом вожака, что тот взвыл от обиды, а все другие, поджав хвосты, разбежались по кустам. На коне бы лучше и быстрее, но Разумей и не вспомнил о нем — так велико было желание скорее увидеть девку, непременно живую, привести ее в дом, накормить, по-отцовски приласкать и утешить. Иначе — тюрьма, каторга, мука.