Великое зло - М. Роуз

Каждая история начинается с холодка предвкушения. Цель так желанна, так ясна; нам сияет путеводная звезда, и мы стремимся вперед, не испытывая боязни. Не всегда понимая, что главное – не звезда, а путь, по которому она нас ведет. И только одолевая его, мы обретаем себя.

Она умолкла и развернулась к Тео:

– Ты нашел! Это записи Виктора Гюго о том, что случилось с ним здесь, на острове.

– В голове не укладывается…

Первый раз со времени приезда на Джерси она увидела на его лице выражение полного счастья.

– Нашел. Чувствуешь, как пахнет?

Он наклонился и принюхался.

– Чем это?

– Плесень, кожа, старая бумага – у нее особый запах, травянистый, чуть ванильный, с кисловатыми нотками.

Но было что-то еще. Густой пряный запах роз, иланг-иланга и дубового мха. Прекрасные французские духи: страницы впитали их много лет назад и сохранили до сих пор. Аромат детства. В ее доме не использовали продукцию массового производства, там всегда ценили штучный товар. Жас снова вдохнула. В этих духах был только один обертон, различить который она не смогла, – обертон, схожий с загадочным ингредиентом одеколона Эша Гаспара. Хотя нет, не схожий – тот самый. Таинственный «амброид», который она обнаружила в мастерской Фантин.

Еще один ее рецепт? Янтарная нотка – особая подпись? Так же, как ваниль – подпись Жана Герлена, а запах туберозы – ее дедушки?

Тео пытался разобрать запись.

– Надо было учить французский. Придется читать тебе, Жас. Не возражаешь?

– Возражаю? Да это честь – читать записи самого Гюго!

Она начала переводить следующую строку и вдруг поняла, что где-то хлещет вода.

– Тео, ты слышишь?

– Воду?

– Да. По-моему, сейчас громче, чем даже минуту назад.

– Точно.

Тео огляделся.

– Черт! Это с потолка. Поток стал сильнее.

Жас вдохнула воздух.

– Минеральные ноты тоже усилились. Никогда раньше не думала, но первобытные люди, наверное, могли чуять опасность по запаху. Поднимающаяся вода. Грозы.

– Надо идти. Скоро прилив.

Тео потянулся за книгой и задел одну из фигурок. Та упала на землю.

Жас наклонилась и подняла. Фигурка упала в грязь, и теперь землистый сладкий запах слышался отчетливее. Те же янтарные обертона. Так пахло в мастерской Фантин. Так пах одеколон Эша. Так пахло от книги. Жас не знала ни одну разновидность смолы, которая при намокании оживает, начинает пахнуть сильнее. Она потерла фигурку: на пальце остался грязный след. Обнажилась полупрозрачная золотистая поверхность фигурки. Она испускала сияние.

Жас вспомнила искусно вырезанного филина, которого Малахай показывал ей во время злосчастного уик-энда в его доме. Если это не тот же материал, то очень схожий. Самюэльс не преминул бы отметить синхронность того события и этого. Не совпадение, – сказал бы он, – просто круг замкнулся. Бесконечные возможности энергии и духа.

Чем сильнее Жас терла фигурку, тем сильнее становился аромат. Разве это возможно? Маленькая скульптура в кабинете Малахая запаха не имела. Этот янтарный тотем отличался от того – но казался знакомым. Как будто она видела его. Давно… Очень давно. Но это же немыслимо! В лаборатории Фантин Жас была твердо убеждена, что до приезда на остров никогда не сталкивалась с этим запахом. Так как она может вспомнить его сейчас?!

Глава 26

56 год до н. э.

Остров

Когда Овейн вошел в жилище, Гвенор возилась у очага. Она увидела мужа, и губ ее коснулась улыбка. Но в глазах стояла тревога. Его не было четыре дня. Самый долгий срок, самая изматывающая медитация. Беспокойство жены ясно показывало, что перенесенное испытание оставило след на его лице.

– Тебе надо поесть и выспаться, – сказала Гвенор. – Что сначала?

– Я постился.

Он присел за стол, надеясь, что она займется едой и избавит его от вопросов. Не сейчас. Сначала ему нужно поговорить со старейшинами. Самым тяжелым в его ретрите оказалось возвращение: он брел домой, понимая, что жена пожелает узнать, что сказали ему боги и как должны поступить соплеменники.

Овейн вспомнил про откровение и застонал. Он уже бился в истерике и стучал в исступлении кулаком по земле. Но мука все еще была острой, как лезвие ножа.

Гвенор поднесла мужу чашу с элем. Пока он жадно пил, поставила на стол блюдо с пшеничными лепешками и села рядом. Овейн взял лепешку и откусил. Жена была отличной хозяйкой, но сейчас хлеб отдавал соломой. С чего он решил, что кусок полезет в горло? Даже воздух, и тот проходил с трудом.

Жена положила руку ему на бедро, словно желая убедиться: перед ней живой человек, а не призрак. Касание было спокойным и осторожным; когда они оказались на ложе впервые и Гвенор еще стеснялась, она прикасалась к нему точно так же.

– Как все прошло, расскажи мне. Тяжело? Почему тебя не было так долго?

Что он мог объяснить, что сказать? Страх сомкнул горло, и голос звучал теперь грубо и зло.

– Я голоден, женщина. Умерь свое любопытство.

Она подошла к очагу. Достала из подвешенного над огнем горшка тушенную с овощами оленину, переложила в деревянную чашу. Поставила перед мужем. Он начал жевать, с усилием заставляя себя глотать пищу. Что угодно, лишь бы не отвечать на вопросы.

Гвенор подлила ему еще эля. Овейн сделал глоток, потом снова потянулся к мясу. Отлично приготовленное, с пряностями – но, как и лепешки, лишенное для него вкуса. Он ничего не мог с этим поделать, набивая живот только для того, чтобы молчание длилось подольше.

– Боги послали тебе видение? – спросила Гвенор.

– Послали.

Он провел все эти дни в пещере, постясь, уходя в сновидения и затем медитируя над ними.

– Ты смог понять ниспосланное?

– Да, – выдохнул он.

И засунул в рот полную ложку. Через силу.

– Тебя не было дольше, чем я ожидала.

Овейн кивнул.

– Почему?

– Послание было сложным.

Она нахмурилась.

– Что? – спросил он у жены.

– Это ты мне скажи, что?

– О чем ты, женщина? Хватит загадывать колдовские загадки.

– Ты не хочешь рассказать, что выяснил. А обычно рассказываешь сразу. Обычно тебе не терпится.

– Разве?

Он и вправду не замечал, что так быстро делится с ней после возвращения из святилища.

– Да, Овейн. Сразу. Как только возвращаешься. Я живу с тобой четырнадцать зим. И каждый сезон ты отправляешься за откровениями богов. Ты всегда приходишь на третий день, уставший, но бодрый. А сейчас тебя не было вдвое дольше, и ты вернулся совершенно измученным. У тебя на лице тревога. Сжатые губы, нахмуренный лоб. Беспокойство в глазах.