Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг послышались гулкие шаги. Оглянувшись, я увидел тонкого и высокого человека, пересекавшего напрямик площадь и также направлявшегося к остановке. Это оказался Александр Фадеев, которого я знал в лицо, но с которым формально знаком не был.
Оказалось, что в лицо он знал и меня. Сразу же выяснилось, что он возвращается со встречи с друзьями-дальневосточниками и ему также нужно такси — жил он тогда далеко, к тому же после вечера, проведенного за дружеским столом, был навеселе и пешком, конечно, в такую даль и до утра не добрался бы.
Машины все не было. Мы постояли, поговорили о том о сем, и вдруг Фадеев сказал:
— Этак мы тут и ночевать будем. Пошли к Павлику.
Я не сразу понял, куда он меня зовет, и объяснил, что мне надо на улицу Фурманова, к Залке.
— Стоит ли будить две супружеские пары, когда можно ограничиться одной? — захохотал Фадеев. — Ведь «Павликов» я так или иначе должен поднять с постели.
Он взялся за ручку моего баула и воскликнул:
— Послушай, камни надо носить за пазухой, а не прятать в чемодан!
Но вещи мои не опустил, а только сказал:
— Пошли, здесь близко.
Не понимаю, почему я согласился. С Антокольским я еще не был в таких отношениях, когда среди ночи можно позволить себе вламываться в квартиру. Да и не знал я, что квартира эта гостеприимно открыта для друзей всегда, даже ночью. Но властная непосредственность Фадеева была, как видно, так сильна, что я согласился и, взявшись за железную ручку баула вместе с ним, засеменил, еле успевая за размашисто шагавшим Фадеевым.
Нам открыла сонная и полураздетая Зоя. Мне стало неловко. Но тут же из спальни выбежал Павел, радостно заворочал своими глазищами и закричал «Ура!», в котором растаяло не слишком довольное ворчание Зои.
А через несколько минут мы уже сидели за столом, на котором возвышался бочонок с украинской колбасой, предназначавшейся Залке, и ожидали чая. Так для меня началось первое в этом доме бдение до утра в кругу близких друзей, — всенощная с бесконечными разговорами и чтениями своих и чужих стихов, ночь радостного возбуждения, мирного согласия и жарких споров, которых после этого было у нас в этой маленькой столовой так много…
Довоенное творчество Антокольского увлекало меня не столько тематической широтой и жанровым разнообразием, сколько своим одухотворением и мастерством. Я еще считался комсомольским поэтом, жил интересами злобы дня, а его увлекали темы, как мне казалось, далекие от кипучей действительности — французская революция, персонажи русской истории или даже средневековый Франсуа Вийон. Все это отдавало книжностью.
Однако поражала удивительная пылкость поэтической натуры, которая способна извлекать истинный огонь из материала, казавшегося мне исторической окаменелостью, и не менее удивительная находчивость в области рифм и мастерской версификации.
И вдруг появилась поэма «Сын».
О гибели Володи Антокольского я узнал не сразу. Осень сорок второго года была тяжела, армии то наступали, то отступали, почта во время переходов с места на место часто гибла вместе с фронтовыми почтальонами, и писем от Павла я не получал. Но как-то уже в конце сентября или даже в начале октября в нашей фронтовой редакции появились Василий Гроссман и Борис Полевой — от кого-то из них я и услышал эту грустную новость.
В те страшные месяцы смерть уже не поражала, но эта меня потрясла. Я знал Вову, красивого юношу, лишь начинавшего становиться мужчиной, и мне, конечно, было его жаль. Но признаюсь: услыхав о гибели Вовы, я подумал не о нем, а о его отце — о Павле. Достаточно было представить себе этого маленького, почти тщедушного человека, как бы целиком состоявшего из эмоций и нервов, чтобы с болью почувствовать всю глубину его страдания. Я тут же подался на фронтовой узел связи, попросил разрешения дать телеграмму. Но прошло недели две, а Павел не откликался.
И вдруг выяснилось, что в Москву отправляется редакционная полуторка за шрифтами и прочим типографским оборудованием. Я попросил редактора поручить это дело мне, и он согласился. Лучшим подарком в те грозные месяцы второй военной осени было что-нибудь съестное: я собрал у товарищей банок десять консервов, получил на армейском продскладе кое-что и по своему аттестату вперед и на рассвете следующего дня выехал. По дороге нам попалось сплошь покрытое воронками картофельное поле, мы с шофером собрали мешок картошки — со всем этим продовольствием я и подкатил к дому, в котором жил Антокольский.
Мне повезло, Павел оказался дома. Как выяснилось, только два дня тому назад он вместе с Зоей возвратился с фронта, куда ездил со своим театром. Павел был возбужден, его радовал успех театра, горе, как видно, ушло вглубь…
Вечером пришел Фадеев, отдал Зое какой-то небольшой сверток. Такие свертки он приносил всегда, когда приходил вечером, и в тот мой приезд, и позже: получал вместо ужина в столовой, к которой был прикреплен, и подкармливал друзей-писателей.
Вскоре на столе появилась моя чуть подмороженная вареная картошка, немного ветчины, сыру и еще что-то, я развел водой привезенную с фронта четвертушку спирта, и мы сели за стол.
О гибели Вовы не говорили. И вдруг Павел сказал, обращаясь к Фадееву.
— Послушаешь еще раз? Савве я еще не читал.
— Конечно, — согласился Фадеев, понимая, о чем речь.
Зоя попробовала возразить — она знала, чего будет стоить Павлу это чтение. Волевая, решительная и твердая, она сейчас говорила ласково и почти просительно:
— Павличек, а может, не нужно?
— Нужно, — решительно сказал обычно мягкий и ласковый Павел, и только легкая хрипотца в голосе выдавала его волнение.
Мне кажется, что поэма «Сын» начиналась тогда не той строфой, которой она начинается в опубликованном окончательном варианте, — тогда поэма еще не была закончена. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Во всяком случае, с первых же строк я почувствовал, как подкатывается комок к горлу.
Антокольский читал без того особого воодушевления, которое мне было так знакомо, — он не декламировал,
