Мир от Гарпа - Джон Ирвинг

— Вы не видели здесь моих детей? — В громком голосе у меня слышна тревога. Когда лихач-водитель слышит подобный вопрос, он тут же начинает сомневаться, не переехал ли он как-то случайно моих детей. И сразу теряет бойцовские качества.

— У меня двое малышек, — продолжаю я, и мой голос в этом месте начинает театрально дрожать.

Со стороны кажется, что я едва сдерживаю рвущиеся наружу слезы или неописуемую ярость, а может, и то и другое вместе. Водители, наверное, думают, что я ищу похитителя детей или подозреваю их в растлении малолетних.

— Что тут случилось? — неизменно спрашивают они в ответ.

— Вы не видели моих детей? — повторяю я свой вопрос. — Мальчик везет в красной коляске маленькую девочку.

Это, конечно, выдумка чистейшей воды. Ведь у меня двое мальчиков, они совсем не такие маленькие, и никакой коляски у них нет. В это время они, скорее всего, смотрят телевизор или гоняют на великах в парке — там безопасно, машины не ездят.

— Не видел, — отвечает сбитый с толку водитель. — Вообще, какие-то дети по дороге встречались. Но, кажется, это не ваши. А в чем дело?

— А в том, — говорю я, — что вы их чуть было не задавили.

— Но я их и в глаза не видел, — возмущается нарушитель.

— Еще бы, неслись как угорелый, — отвечаю я. — Превысили скорость и ничего не видели.

Мои слова воспринимаются как неопровержимое доказательство виновности. Своим жестким тоном я даю понять, что запираться бесполезно. А он действительно ни в чем не уверен. Отрепетировано у меня все превосходно — капли пота от бешеной гонки начинают капать с усов, прокладывая бороздки на дверце машины. И лихач понимает: только отец, действительно волнующийся за жизнь детей, способен мчаться, как спринтер, выглядеть, как маньяк, и к тому же носить такие злодейские усы.

— Прошу прощения, — обычно говорит он.

— У нас в округе полно детей, — отвечаю я на это. — Превышать скорость можно прекрасно где-нибудь в другом месте. Пожалуйста, ради детей не надо больше здесь ездить так быстро. — Голос на этот раз звучит не злобно, а умоляюще, но лихач видит: мои честные, увлажненные слезами глаза все равно горят фанатическим блеском.

Обычно за рулем совсем мальчишка. У них просто зуд какой-то — жечь бензин на всю катушку. Может, водителей подстегивает бешеная музыка, рвущаяся из радиоприемника во время езды? Разумеется, я отнюдь не собираюсь их перевоспитывать. Моя цель — изгнать лихачей из моего пригорода. На шоссе гоняйте сколько угодно. Шоссе, я согласен, другое дело. Когда я там тренируюсь, то знаю свое место и бегу по обочине, придорожному горячему песку, гравию и осколкам от пивных бутылок, стараясь не наступить на раздавленную кошку, убитую ветровым стеклом птицу или использованный презерватив.

Обычно мой фарс срабатывает.

После пятимильной пробежки делаю пятьдесят пять отжиманий, пятьдесят пять приседаний, затем пять раз бегу стометровку и наконец делаю пятьдесят пять наклонов. Дело не в том, что мне так уж нравится число пять: когда ум отключен, так легче считать тяжелые физические упражнения. После душа (около пяти после полудня) и до самого вечера позволяю себе выпивать не более пяти банок пива.

Вечером я за машинами не гоняюсь. Вечерами детям не позволяют играть вне дома — ни в моем пригороде, ни в соседнем. Вечером, думается мне, автомобиль — король современного мира. Даже в пригородах.

Вечером я и сам редко выхожу из дому и отпускаю домочадцев. Правда, помню, мне как-то пришлось выйти после заката, чтобы расследовать дорожную аварию. Сижу в гостиной, вдруг тьму за окном прорезал свет фар, метнувшийся вверх и тут же погасший. Тишину взорвал скрежет металла и дребезг разбитого стекла. Всего в полуквартале от дома, посередине улицы лежал перевернутый „лендровер“, из которого, как струйка крови, вытекали бензин и масло: лужа при этом получилась глубокой и ровной и, как зеркало, отражала луну. „Лендровер“ напоминал подорвавшийся на мине танк. Прочерченные на асфальте полосы говорили, прежде чем очутиться здесь, машина не один раз перевернулась.

С трудом приоткрыв дверцу со стороны водителя, я чудом включил дверную лампочку: в кабине, за рулем, вверх ногами, но живой, сидел толстый водитель. Похоже, целый и невредимый. Макушка его упиралась в крышу, которая теперь, естественно, была полом, но водитель, кажется, не вполне осознавал перемену декораций. Больше всего он был озадачен присутствием большого коричневого шара, находившегося рядом с его головой, как бы дублируя ее; водитель прижимался щекой к шару, точно это была, ну, скажем, отсеченная голова любовницы, еще недавно покоившаяся на его плече.

— Это ты, Роджер? — спросил мужчина, и я не совсем понял: адресуется ли это мне или шару.

— Нет, — ответил я сразу за нас обоих.

— Этот Роджер — кретин, — пояснил мужчина. — Шары перепутал!

Предполагать в словах толстяка извращенно-сексуальный смысл не хотелось. Скорей всего, подумал я, речь идет о шарах кегельбана.

— Этот вот шар — Роджера, — пояснил он, тыча пальцем в коричневую округлость возле своей щеки. — Я должен был сразу догадаться, что это не мой шар, потому что он никак не влезал в мой портфель. Мой шар влезает в чей угодно портфель, а его шар какой-то странный, не лезет. Я пихал его, пихал, тут „лендровер“ и покатился с моста.

Зная, что никаких мостов поблизости нет, я все же пытался представить себе эту картину. Но меня привлекли булькающие звуки вытекающего бензина — так булькает пиво в горлышке бутылки, которую запрокинул мучимый жаждой работяга.

— Вам лучше выйти из машины, — посоветовал я перевернутому вниз головой любителю кегельбана.

— Нет, подожду Роджера, — ответил тот. — Он сейчас подъедет.

Действительно, скоро появился еще один „лендровер“, точная копия первого. Роджеровский „лендровер“ подъехал с выключенными фарами и, не успев затормозить, стукнул машину толстяка; оба „лендровера“, как сцепленные товарные вагоны, со скрежетом пропахали по мостовой еще ярдов десять[35].

Похоже, что Роджер и в самом деле был полный кретин, но я ему этого не сказал, а задал всего один вопрос:

— Вы Роджер?

— Угу, — ответил тот из глубины ходившего ходуном второго „лендровера“: внутри машины было темно, мелкие осколки ветрового стекла, фар и решетки дождем сыпались на мостовую.

— Кто же еще как не Роджер! — простонал из своего „лендровера“ толстый любитель кегельбана, сидевший все еще в прежней позе. Я с трудом разглядел, что из носа у него течет струйка крови, — в чем наверняка был виноват шар.

— Кретин ты, Роджер! — крикнул он. — Увез мой шар!

— Мой тоже кто-то увез, — отозвался тот.

— Идиот, он же у меня! — объявил толстяк.

— Ну так это еще не все, — произнес Роджер. — У тебя не только мой шар, но и мой „лендровер“.

Роджер не спеша закурил сигарету, он явно не торопился выбраться из темной разбитой кабины.

— На вашем месте я бы включил фары, — посоветовал я. — А толстяку надо скорее выбраться из вашей машины. И лучше бы не курить, крутом разлит бензин.

Роджер не обратил внимания на мои слова и, продолжая дымить, молча сидел в темном чреве второго „лендровера“. Сидевший вниз головой толстяк опять крикнул свое: „Это ты, Роджер?“, словно ему повторно прокрутили только что приснившийся сон.

Вернувшись домой, я поспешил позвонить в полицию. Случись столь вопиющее нарушение дорожных правил днем, я бы непременно сам занялся им, но случай был явно особенный: любители кегельбана перепутали не только шары, и я решил предать их в руки закона.

— Полиция? — спросил я.

Я хорошо знаю, что можно ожидать от нашей полиции. Наша полиция не очень-то любит арестовывать людей; сколько ни сообщай о злостных нарушителях дорожных правил, толку никакого. Говорят, что есть особая категория граждан, которых полиция задерживает с удовольствием, но лихачи-водители к ним не относятся. А потому она и не жалует борцов с такими нарушителями общественного порядка.

Я сообщил местонахождение пострадавших машин и в ответ на традиционный вопрос, кто обратился в полицию, ответил: „Роджер“.

Зная своих полицейских, я не сомневался, эта информация для них важнее всего. Они любят пощекотать нервы тому, кто их потревожил. И, ясное дело, прибыв на место происшествия, они тут же принялись допекать Роджера. Я видел, как они оживленно беседуют с ним, стоя под фонарем, но разговор до меня доносился лишь урывками.

— Да, он Роджер, — то и дело повторял толстый любитель кегельбана. — Это он, он самый.

— Говнюки, я не тот Роджер, что вызывал вас, — клялся Роджер.

— И это верно, — подтвердил толстяк. — Этот Роджер, озолоти его, не обратится в полицию.

Спящая округа вскоре огласилась криками полицейских:

— Эй, Роджер! Здесь есть еще Роджер?