Впереди идущие - Алексей Новиков

– Когда я переписывал в Риме «Мертвые души», я понимал, какую бурю поднимет в России эта книга. А сейчас с удивлением вижу: о Гоголе продолжают писать и спорить так, будто только вчера вышли в свет «Мертвые души».

– Так, думаю, будет не только сегодня или завтра, – отвечал Белинский. – Тут корень не только литературы нашей, но и общественной жизни. Благодаря Гоголю, хотел он этого или не хотел, поставлен важнейший вопрос: быть или не быть России царством мертвых душ?

…Собрание сочинений Гоголя должно было вскоре выйти в свет. Оно заканчивалось пьесой, о которой говорил Анненкову Белинский.

В «Театральном разъезде» автор комедии выходит на сцену, которая представляет сени театра, и выслушивает мнения зрителей, расходящихся после представления.

«Бодрей же в путь! – заключает пьесу автор, выслушав все суждения высокомерного невежества, все легкомысленные отзывы многоликой толпы. – И да не смутится душа от осуждений, не омрачись даже и тогда, если бы отказали ей в высоких движеньях и в святой любви к человечеству!»

Часть четвертая

Глава первая

Где бы ни странствовал Гоголь, мысли его несутся на родину.

«…для меня все, до последних мелочей, что ни делается на Руси, теперь стало необыкновенно дорого и близко». И опять: «Для меня давно уже мертво все, что окружает меня здесь, и глаза мои всего чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви моей к ней».

А Россия так далека!

За окном живет привычной жизнью римская улица via Felice, слышится певучая итальянская речь. Николай Васильевич тоскует о других звуках. «Громада – русский язык! Наслаждение погрузиться во всю неизмеримость его и изловить чудные законы его».

Но из людей, говорящих на русском языке, живет в Риме рядом с Гоголем только неизлечимо больной поэт Николай Михайлович Языков, давно переживший прежнюю славу, да слуга Языкова, нянчащий прикованного к креслу барина.

Когда над Гастейном полились холодные дожди, а Гоголь заговорил о путешествии в Рим, Языков тоже поверил, что в вечном, сияющем городе его ждет исцеление.

И вот он, Рим! Та же via Felice, тот же дом № 126, та же квартира в третьем этаже, в которой Гоголь жил и раньше.

Прошло полгода с выхода «Мертвых душ», а вести, доходящие до автора, редки и случайны. Напрасно пишет Николай Васильевич друзьям и знакомым, чтобы слали ему журнальные статьи и мнения, высказанные людьми всяких званий. Пока мнения читателей еще свежи, автору важно каждое слово.

Но если и откликается кто-нибудь из друзей, каждого больше всего интересует вопрос: когда приготовит Николай Васильевич второй том «Мертвых душ»? А здесь скуп, как Плюшкин, становится на ответы Гоголь. Он может умереть с голоду, но не выдаст в свет незрелого, необдуманного творения.

Если же сам автор обращается к предстоящему труду, смятение объемлет его душу. Как несовершенно и неполно все до сих пор созданное им! А ведь поэма, когда он ее завершит, должна указать путь спасения всем и каждому. Следуя этим путем, преодолеют люди и нестроения жизни, причины которых кроются в их собственных несовершенствах и слабостях. Вот когда повторит автор «Мертвых душ» великое слово: «вперед»!

В первой части поэмы он самонадеянно бросил этот клич, сам не зная пути к будущему. Теперь, умудренный подвигом воспитания собственной души, он подвигнет соотечественников на путь нравственного возрождения и убережет их от разрушительного вихря, носящегося над Западной Европой.

Вихрь этот, поднявшись когда-то в мятежной Франции, чувствуется повсюду, даже в Риме, во владениях католического первосвященника. Правда, в римских церквах идут торжественные богослужения, по улицам движутся священные процессии, звучат гимны богу, и сам папа римский, являясь в окне своего дворца, посылает благословение коленопреклоненной толпе. Иностранцы стекаются в Рим на эти пышные зрелища и, может быть, даже не подозревают, что монах-первосвященник, щедро раздающий благословения, столь же ревностно наполняет тюрьмы вольнодумцами, которые всем молитвам предпочитают заветное слово – свобода! Итальянцы хотят быть итальянцами. Они не хотят нести иго чужеземных завоевателей. Римляне, отданные во власть монаху-первосвященнику, не хотят быть подданными папы римского.

Конечно, когда в переполненных храмах совершаются торжественные богослужения, а по улицам идут церковные процессии и к лазурному небу возносятся гимны богу, трудно увидеть подспудную жизнь Италии. Но русский путешественник Николай Гоголь – свой человек в Вечном городе. Он хорошо знает, как в харчевнях где-нибудь на отдаленной улице сызнова возникает невидимый вихрь, родившийся когда-то от мятежных идей Французской революции, от зажигательных речей якобинцев и грозных действий санкюлотов. Прошлое не умирает в памяти новых поколений.

Тревогой проникается душа Гоголя, а мысли снова обращаются к России. Да минует отчизну горькая чаша потрясений!

Николай Васильевич долго ходит по своему тихому жилищу, потом опускается этажом ниже, к Языкову. Николай Михайлович сидит в кресле неподвижно, понурив голову. В тусклых глазах – немой укор: для чего привез его Гоголь в Рим? Неужто только для того, чтобы показать всю тщету надежд на спасение от недуга? Николай Михайлович говорит с трудом, ему плохо повинуется язык, а голова никнет все ниже.

Николай Васильевич поднимался к себе и зажигал старинный светильник. В жилище русского путешественника на via Felice когда-то вереницей являлись: и Павел Иванович Чичиков, и сановники губернского города NN, и окрестные помещики. Теперь Гоголю видится далекий Тремалаханский уезд и усадьба Андрея Ивановича Дерпенникова, Тентетникова тож. Стоит въехать в эти места – и невольно воскликнет каждый: силы небес, как здесь просторно! какая ничем не возмутимая тишина!

Но по мере приближения к усадьбе Андрея Ивановича на барском дворе все отчетливее слышатся громкие голоса.

– Душонка ты мелкопоместная, ничтожность этакая, да и только! – ревел небритый буфетчик, относясь к ключнице. – Тебе бы, гнусной бабе, молчать да и только!

– Уж тебя-то не послушаюсь, ненасытное горло! – выкрикивала ключница.

– Да ведь с тобой никто не уживется, – ревел буфетчик, – ведь ты и с прикащиком сцепишься, мелочь ты анбарная!

– Да и прикащик вор такой же, как и ты! – продолжала ключница таким голосом, что на деревне было слышно. – Вы оба пьющие, губители господского, бездонные бочки. Ты думаешь, барин не знает вас, ведь он здесь, он все слышит.

– Где барин?

– Да вот он сидит у окна и все видит.

Андрей Иванович сидел у окна с чашкой холодного чая. Он все видел и слышал. В довершение картины кричал дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину; визжал борзый кобель по поводу кипятка, которым обкатил его выглянувший из кухни повар. Словом, все голосило и верещало. И только тогда, когда это делалось до такой степени невыносимо, что мешало барину даже ничем не заниматься, он высылал сказать, чтобы шумели потише.