Впереди идущие - Алексей Новиков

В берлоге Кетчера, заросшей грязью и пылью, вдруг появился порядок и чистота. Как дикарка, не ведающая, что творит, она посягнула даже на то, чтобы прибирать его рукописи. Когда Николай Христофорович возвращался домой, Серафима, довольная своими трудами, счастливо улыбалась.

Кетчер хмурился и терпел. Что делать! В ожившей Серафиме стали отчетливо проступать миловидность и привлекательность. А в молодой женщине, вдруг обретшей вместе с любовью нерастраченную юность, стали обнаруживаться новые опасные привычки.

Покончив с нехитрыми домашними делами, Серафима молча садилась в уголке и, ничуть не пряча своих чувств от Кетчера, молилась на него. В этих молитвах без слов были исступление, всепоглощающая страсть и отрешение от себя, – так, должно быть, молятся в скитах люди, обретшие бога.

Николай Христофорович терпел и это, но долго ли может жить в роли божества медик, презирающий всякое идолопоклонство? А Серафима уже начинала прирастать к сердцу. Оставалось одно – прибегнуть к хирургической операции.

Приготовлением к этой операции и было прошение, посланное Кетчером в Петербург, о приеме его на службу в медицинский департамент.

Теперь Николай Христофорович ходил по петербургским улицам, ругал северную столицу, вспоминал о Москве и наслаждался свободой.

Когда Кетчер появлялся у Белинских, тихая, небольшая квартира наполнялась шумом. И, конечно, приносил Кетчер короб московских новостей.

– Грановский читает публичные лекции в университете. Успех невероятный! Он толкует о средних веках на Западе, и – о удивление! – в университет ездят даже дамы. Ни одного свободного места в аудитории! Восторг, аплодисменты, столпотворение!

Николай Христофорович способен и сам сотворить такое же столпотворение своими возгласами. Но какая-то новая мысль заставляет его на минуту притихнуть.

– Конечно, Грановский не боец. Я, говорит, скажу все, что надо, но, разумеется, в пределах своего предмета. Так ему и суждено ходить в «пределах». А ведь благородный человек! И будит святые чувства! Недаром бледнеет от зависти иуда Шевырев, а кулак Погодин весь багровеет. А Грановский взойдет в назначенный день на кафедру, изящно поклонится дамам – и каждым словом Погодину и Шевыреву по зубам! Но опять же, разумеется, в «пределах». Очень это грациозно у него выходит. И дамы шепчут: «Ах, душка! Мы и не знали, что есть на свете такие интересные средние века». Умора! И просвещение! Ну, и друзья откупоривают в честь Грановского шампанское.

Николай Христофорович делает привычный жест, словно готовится откупорить бутылку, но, осмотревшись, опускает руки. У Белинских никогда не пьют шампанского. Надо же знать Виссариона. Да и жена, которой он обзавелся, смотрит монастыркой.

Кетчер вспоминает, что он находится в чопорном Петербурге, и садится на своего любимого конька:

– В Москве хоть Грановский заговорил. Не скажу, что его голос подобен грозному набату. Но все-таки говорит! А у вас в Петербурге что? Сидите, как лягушки в замшелом болоте: молчим-де, братцы, молчим! У вас и о шампанском только в книгах пишут, а случись надобность, так тащат на стол какую-нибудь дри-мадеру, да еще наговорят таких скучных речей, что дри-мадера и та скиснет. Канцелярскими чернилами несет от вашего Петербурга да еще застаредым геморроем. Это я тебе, Виссарион Григорьевич, как медик говорю.

При упоминании геморроя дамы ужасно сконфузились. Аграфена Васильевна даже выбежала из комнаты. Марья Васильевна покраснела. Белинский смеялся от всей души.

– От тебя, Кетчер, попахивает Ноздревым. Впрочем, я всегда это подозревал.

– Врешь! – с достоинством отвечал Николай Христофорович. – Не может Ноздрев переводить Шекспира!

Кетчер стал заходить частенько. Сидя с Белинским наедине, он доверительно поведал: просил Герцен рассказать Белинскому о своих семейных делах. В письме, говорит, всего не упишешь.

– Ну, ну? – торопил Белинский.

– А что ну? Родила Наталья Александровна сына – тебе известно? Ну, а прочее все, что у Герценов творится, ты знаешь. Наталья Александровна… вот тут-то и есть главная загвоздка. Одним словом – шекспировские страсти. Только попробуй перевести эти шекспировские страсти на русский язык. Я по крайней мере отказываюсь.

Сколько ни бился Белинский, ничего больше не мог у Кетчера вытянуть.

А о существовании некой Серафимы Кетчер сам не обмолвился ни словом. Это была единственная тайна, которую он пока что умел хранить от друзей.

Дружбу с Виссарионом Белинским Николай Христофорович ценил превыше всего. Николаю Христофоровичу казалось, что он ближе всех стоит к Белинскому по своей непримиримости, и поднимал шуму еще больше.

– Шумим, братцы, шумим! – приговаривал, улыбаясь, Виссарион Григорьевич.

У Марьи Васильевны начиналась нестерпимая головная боль. Она положительно боялась этого гостя. Ей и все знакомые мужа не пришлись по душе. Мари страшно конфузилась, когда забегал Иван Иванович Панаев: может быть, этот щеголь забегает нарочно, для того чтобы потом развозить по городу рассказы о ее неловкости.

Лучше других был, пожалуй, Тургенев. Но он исчез.

– Мне кажется, Мари, – говорила романтическая Аграфена, – он влюбился по уши в свою певицу.

– Какая нелепость может прийти в твою голову! Ведь мадам Виардо замужем!

– Конечно, – соглашалась Аграфена. – Но Тургенев все-таки влюблен. Представь себе: знаменитая артистка, опьяненная успехом, спешит после спектакля в карете. Тургенев летит за ней на рысаке…

– Но у него нет рысака.

– Какие пустяки! Разве дело в рысаке? – отвечает Аграфена. – Ты слушай дальше, Мари. Влюбленный входит в гостиную мадам Виардо. Она сидит у камина. Камин вот-вот погаснет. А влюбленный осыпает цветами свою богиню. «Мне не нужны почести, мосье Тургенев, – шепчет она, – я устала от славы». Понимаешь, Мари, она устала! А камин вспыхивает, и на ее груди переливаются бриллианты…

Все это было так зримо, что Аграфена даже прикрыла глаза от блеска бриллиантов мадам Виардо.

– А что же делает в это время господин Виардо? – улыбается Мари. – Или ты о нем забыла?

Аграфена открыла глаза.

– Ты всегда меня перебиваешь, – с досадой говорит она, – ты не умеешь мечтать, Мари!

В комнате давно стемнело. Аграфена зажгла свечи. Как здесь тесно и бедно! Кончилась сказка о знаменитой певице и рыцаре, осыпающем ее цветами.

Вместо Тургенева приходил Некрасов. Новые, неведомые опасности подстерегают Мари. От дружбы мужа с этим хмурым и желчным человеком она не ждет ничего доброго.

– Нуте, нуте! – встречает желанного гостя Белинский. – По глазам вижу: есть вести о Тихоне Тросникове.

– Нет таковых, Виссарион Григорьевич, и не знаю, когда будут.