Впереди идущие - Алексей Новиков

– Смелее! Вашу руку, Мари, которая, бог даст, скоро будет моею!

Все, кто видел Виссариона Белинского в этот день, не могли надивиться его бодрости.

– Что случилось с вами, почтеннейший Виссарион Григорьевич? – спросил с недоумением Андрей Александрович Краевский, отдавая ему корректуры.

– Что со мной? – переспросил Белинский. – Я бы сегодня горы перевернул! Любые горы, Андрей Александрович! – чем и привел Краевского в полное недоумение.

А наутро явилось новое письмо из Москвы. Мари писала сквозь слезы, ее дрожащая рука едва могла вывести прерывающиеся строки. Она поедет в Петербург, хотя, может быть, и убьет этим ужасным поступком и отца и сестру и сама заболеет от отчаяния горячкой. Мари готова пожертвовать собой, хотя и не может поверить, что из-за журнала Виссариону Григорьевичу нельзя приехать в Москву. Мари приедет, потому что этого эгоистически хочет он, но пусть будет ему известно, что она ужасается этой позорной для невесты поездки, как смертной казни!

Тут рука Мари стала дрожать, и строки письма окончательно спутались.

Что же может теперь помочь, кроме встречи, может быть последней? Белинский порывисто встает. Если бы сейчас оказаться в Москве! Он застает Мари одну, убитую горем. Она даже не удивляется, как он к ней попал.

– Мари! Моя добрая, милая Мари, – задыхаясь, говорит Виссарион Григорьевич. – Умоляю вас: спасите себя и меня от горя и отчаяния! Вы страдаете, – продолжает он и говорит так, будто в самом деле видит перед собой Мари. – Да зачем же вы страдаете, бедный, милый друг, без всякой причины? Зачем пугаете себя призраками, созданными вашим воображением?

Вот так бы обратился Виссарион Григорьевич к Мари, если мог бы хоть на день съездить в Москву. Но нет для этого никакой возможности у журнального поденщика, закабаленного неотложной работой.

Он снова доходит до болезни. Рано он торжествовал. Борьбу за Мари выиграли московские кумушки. Попробуй посягни на допотопный символ веры старых салопниц!

Виссарион Григорьевич был в таком состоянии, что сам не знал, где он – в Петербурге или в Москве. Между припадками мучительного кашля он продолжал разговор с Мари:

– Меня убивает мысль, что Вы, которую считал я лучшею из женщин, что Вы, в руках которой теперь счастье и бедствия всей моей жизни, что Вы, которую я люблю, что Вы – раба… И как рабыня же Вы любите, Мари!

Мари стала бояться его писем, а письма шли и шли.

«Мари, Вы обожествили деревянного болвана общественного мнения и преусердно ставите ему свечи, чтобы не рассердить его. Я с детства моего считал за приятнейшую жертву для бога истины и разума – плевать в рожу общественному мнению там, где оно глупо и подло, или то и другое вместе… Вы, Мари, совсем не понимаете меня с моей главной существенной стороны. Знаете ли Вы, что людей, с которыми ни в чем не могу сойтись, я считаю моими личными врагами и ненавижу их? Знаете ли Вы, что я это считаю в себе добродетелью, лучшим, что есть во мне?»

В полном отчаянии Мари назвала его фанатиком.

«Я фанатик, но не деспот», – отвечал невесте жених. Он обещал ей объяснить в будущем, при совместной жизни, какая разница между тем и другим.

И как же умел любить этот фанатик!

«К груди приливают горячие волны любви, и мне хотелось бы излить перед Вами вею душу мою… Я весь полон Вами, весь проникнут Вашим незримым присутствием. О, когда же незримое превратится в очевидное! Когда же, утомленный работою, тихо буду входить в Ваше святилище и, глядя на Вас, слушая Вас, говоря с Вами, отдыхать душою и собирать новые силы на новые труды?.. Когда же тесный угол мой наполнится Вашим присутствием и, почуяв близость святыни, я буду жить полною жизнью?»

Впрочем, он не уставал повторять: если все его доводы, вся его любовь окажутся бессильны, тогда он приедет в Москву.

Это и было, пожалуй, единственное признание, которое еще заставляло Мари верить в его любовь.

«Любовь? – задумывалась она, перебирая письма. – Странные письма, странная любовь…»

Жених между тем написал, что он сможет приехать в Москву только в том случае, если удастся раздобыть денег. Денег, как всегда, не было. Тогда он сообщил, что, может быть, приедет в апреле. А шел к концу октябрь.

И вдруг потускнели у Мари прежние мечты о торжественном венчании в институтской церкви. И даже поездка к жениху, которая раньше казалась таким позором, перестала пугать.

А Виссарион Григорьевич честно признался в новом письме, что по журнальным обстоятельствам вряд ли сможет приехать и следующим летом.

Теперь даже мадам Шарпио, столь часто упоминавшаяся в переписке невесты с женихом, превратилась в бесплотную тень. Бог с ней, с мадам Шарпио, если идет невесте тридцать второй год!

В ненастный ноябрьский день Марья Васильевна Орлова вышла из дилижанса, прибывшего в Петербург. На ней не было ни капота на заячьем меху, ни дорожных ботинок с двойной подошвой, но доехала она в полном здоровье. Еще не успела оглянуться на чужбине смущенная путешественница, как услышала знакомый голос:

– Мари!..

Венчание состоялось днем, в одной из малолюдных петербургских церквей, в присутствии нескольких свидетелей, необходимых по закону. Потом у новобрачных был чай. На нем присутствовали лишь супруги Панаевы, да и то потому, что жили теперь в одном доме с Белинским.

Иван Иванович Панаев, глядя на новобрачную, едва мог справиться с растерянностью: где только нашел Белинский такую болезненную деву?

Авдотья Яковлевна Панаева посматривала на жену Белинского с великодушным любопытством: ведь должно же быть в этой женщине что-то необыкновенное, если именно ее избрал в подруги Виссарион Белинский?

Авдотья Яковлевна, одевшаяся сегодня нарочито скромно, как и подобало единственной гостье на такой скромной свадьбе, вела важный разговор с хозяином дома: о кухарке, которую следует Белинским нанять, и необходимых вещах, которые следует приобрести.

И какой бы предмет ни называла Авдотья Яковлевна, Белинский, смеясь, приговаривал:

– Каюсь, не сумел вовремя подумать!

А в голубых его глазах все ярче светились золотые искорки.

Глава одиннадцатая

Виссарион Белинский садится за обеденный стол с женой и свояченицей. Навсегда покончено с обедами, которые носили холостяку-бобылю из ближнего трактира. На кухне хлопочет кухарка. И не хочешь, да отведаешь горячих щей или попросишь вторую порцию жаркого. Пусть щи бывают пересолены, а жаркое частенько пригорает.

– Что ты заказала к обеду на завтра, Мари? – спрашивает Виссарион Григорьевич, и, каков бы ни оказался заказ Мари, он будет слушать ее ответ как поэму. Особенную прелесть словам Мари придает ее смущение. Она нелегко свыкается с новым положением и каждый раз запинается, прежде чем обратиться к мужу на «ты».