Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

В ходе поездки, основной целью которой был осмотр недавно присоединенных южных территорий, настолько ассоциировавшихся с Грецией (и недаром прозванных Тавридой), Екатерина устроила себе встречу и беседу с Иосифом II, которого не видела со времени Могилевского визита семью годами ранее. Император вернулся домой убежденным, что она все еще страстно желала возобновить свой излюбленный проект. Как он заметил после посещения праздника, устроенного в Бахчисарае, древней столице Крыма, ко дню рождения отсутствовавшего в тот момент Константина Павловича «мне представилась возможность увериться в том, что императрица более чем когда-либо поглощена мыслями о приведении в исполнение своего большого плана»{582}.[204] Расстановка сил на международной арене опять, казалось, благоприятствовала России и Австрии. Новый прусский король Фридрих Вильгельм ничем, по словам Екатерины, не напоминал Фридриха Великого и был «слишком большой посредственностью», чтобы воспрепятствовать воплощению ее проекта. Другое дело — Людовик XVI, несмотря на пустоту его казны; но от него можно было откупиться перспективой приобретения Египта — предложением, повторенным Потемкиным французскому послу, также сопровождавшему императрицу в ходе ее поездки{583}. Это ведь не понюшка табаку, как проинформировал Безбородко Завадовского, другого секретаря императрицы{584}.[205]

Еще двух лет передышки императрице получить суждено не было: вместо этого на ее голову свалилась продолжительная война, неожиданно объявленная Портой вскоре после возвращения государыни в Петербург. Теперь, как, в свою очередь, заметил Завадовский, пришлось взглянуть в глаза суровой правде: «Доколе войны не было и ея не ждали, легко было исполняться лестными идеями, теперь дознаем, что легко думать, но нелегко делать»{585}. Невзирая на препятствия, императрица отказывалась отступать. Ее поддерживал Государственный совет, настоятельно требовавший в качестве условия мира создания независимой Дакии; и в своих приватных разговорах, записанных А.В. Храповицким, еще одним ее секретарем, Екатерина частенько касалась своего «большого проекта» и подчеркивала стремление создать для своего второго внука Греческую империю{586}. Но, как и пятью годами ранее, обстоятельства складывались менее удачно, чем казалось поначалу. Образование Союза князей[206] связало Георга III, короля Англии[207], с новым прусским королем и придало последнему храбрости для участия в войне. Пруссия теперь заключила оборонительные союзы с Польшей и Портой и угрожала западным границам России. Весной 1791 года Уильям Питт-младший тоже пугал Екатерину войной, если она отвергнет мир с Портой на его условиях. И если Пруссия и Британия только угрожали, шведский король Густав III и в самом деле объявил Екатерине войну в 1788 году. Вспыхнувшая в 1789 году Французская революция еще более усложнила ситуацию, убрав со сцены Францию, которая могла послужить противовесом Британии. Но и этим несчастья императрицы не исчерпывались: в феврале 1790 года умер ее верный союзник Иосиф II. Его наследник Леопольд II, как справедливо предвидел Безбородко, «не так охотно и слепо на затеи наши подаваться станет, как покойник, которого можно было счесть за нашего наместника и генерала»{587}. Таким образом, политическая система, выстроенная императрицей, была окончательно подорвана. Русско-турецкий мир в Яссах в 1791 году был достаточно выгодным для России, но это было очень и очень далеко от того, что предусматривал «греческий проект».

Заключив мир с Турцией, Екатерина обратилась к усмирению и дальнейшему разделу непокорной Польши, отказываясь, несмотря ни на что, отступиться от своих грандиозных надежд. «Она упорствовала, — писал один из ее самых доверенных друзей, — в намерении достичь своей цели и наполнить газеты сообщениями об обстреле Константинополя»{588}. И в самом деле, Екатерина была так настойчива в своем стремлении, что перед подписанием нового соглашения с Австрией в январе 1795 года (по новому стилю) она потребовала, чтобы Габсбург открыто подтвердил обещание своего предшественника, Иосифа II, принять участие в разделе Османской империи, когда для этого сложатся подходящие условия{589}. Обстоятельства, разумеется, так и не позволили ей удовлетворить свои желания; однако есть все причины полагать, что она от них не отказалась. Как свидетельствует составленное ею в 1792 году завещание, она до конца мечтала «возвести Константина на Престол греческой восточной Империи»{590}.

Хотя точная формулировка «греческого проекта» принадлежит Екатерине II и ее непосредственному окружению, в далеком прошлом у него были предшественники — в тот период, когда христианские силы Европы перешли в своих взаимоотношениях с турками от защиты к нападению. Естественно, эти силы обратились к Московии за помощью в изгнании турок из Европы. И так же естественно то, что они выработали некий план по взаимовыгодному распределению предполагаемых завоеваний — распределению, наиболее выгодному для Московии как одного из ключевых участников. Шло время, Османская империя заметно слабела, и эта идея становилась все более привлекательной. К концу 1780-х годов Потемкин уже мог говорить французскому посланнику об «империи на пороге смерти — обессиленном исполине, распадающемся на куски»{591}. Соответственно, с этой, более широкой перспективы «греческий проект» был всего лишь реакцией Екатерины II на упадок Порты, создавший видимый перекос в соотношении политических сил. Конкретные детали плана объяснялись конкретными нуждами императрицы, такими как безопасный доступ к Черному и Средиземному морям, возможность защитить южные границы, будущее убежище для князя Потемкина и царство для ее младшего внука, причем последнее было в какой-то мере данью моде на эллинизм, захлестнувшей в то время всю Европу, включая и Россию.

Ввиду того, что собственно «греческий проект» появился в российских придворных кругах, в поисках доказательств его существования следует обращаться именно к ним. По той причине, что она могла потенциально встревожить западные державы, большая часть информации, связанной с проектом, либо вообще не записывалась, либо была уничтожена[208]. Тем не менее до нас дошел достаточный объем свидетельств, более того, свидетельств, проходящих тест на объективность, таких как бумаги императрицы и ее секретарей, а также Иосифа II и его представителя в Петербурге, — чтобы подтвердить данную Марксом и Энгельсом оценку имперской российской внешней политики последней четверти XVIII столетия и чтобы убедиться, что эта политика исходила от самой государыни. Эта политика вырабатывалась постепенно, шаг за шагом. Уже в конце XVII века, при Софье Алексеевне, российские правители завистливо заглядывались на Крым, присоединение которого навсегда устранило бы военную угрозу со стороны последних независимых татарских государственных образований. Строительство российского флота Петром

I впервые сделало возможным приобретение военно-морской базы в Средиземноморье. И в разгар войны против Порты, длившейся с 1736 по 1739 год, министр иностранных дел Андрей Иванович Остерман разработал проект, предусматривавший удовлетворение этих требований, равно как и создание независимой Дакии{592}. Этот последний шаг был возможен благодаря существовавшему в то время союзничеству между Россией и Австрией, и с этого момента такое союзничество будет считаться sine qua поп[209] решения турецкой проблемы.

Но ни проект Остермана, ни, коли на то пошло, предприятие Алексея Григорьевича Орлова не могут считаться неотъемлемыми частями «греческого проекта» как такового. При Остермане австрийское участие оказалось недостаточным, тогда как в случае Орлова оно вообще исключалось. На тот момент отсутствовали и другие существенные элементы «греческого проекта», такие как фаворит, которому требуется независимое государство, второй внук, нуждающийся в царстве, а также вовлечение остальных держав в изматывающие войны. Последний компонент был особенно важен для императрицы, придерживавшейся убеждения, что «вся политика заключается в трех словах: обстоятельство, предположение, случайность»{593}. Неудивительно, что эти компоненты лучше всего проявились в конце Войны за независимость Северной Америки и в начале радикальной фазы Французской революции. Императрица, чьи намерения были совершенно очевидны, не виновата в том, что даже оптимальные условия были недостаточно оптимальны, чтобы позволить привести «греческий проект» в исполнение.