Тайный воин - Мария Семенова

Бегать с ним по лесу? От переимщиков отбиваться? Ну уж нет!

– Владычица, дай терпенья! – сказал дикомыт. – Я тоже самострел не люблю, но раз надо, какой разговор?

Лутошка было упёрся:

– Не хочу за бабьим орудьишком изгибнуть! У нас такой веры нету, чтобы короткими болтами…

Ознобиша выслушал, кивнул, потянул друга за рукав:

– Что дурня уламывать! Захотел в смертники, не нам встревать стать…

– В смертники?! – ахнул Лутошка. – Так ведь Лихарь… господин стень… он же вроде поправился… Или как?..

Правобережник пожал плечами:

– С копьём за тобой бегать меледа, с ним ты ничего нового уже не покажешь. Вот господин державец и спрашивал, не дадут ли тебя в окурщики, погреб от плесени поганым дымом травить.

– Каким таким ещё дымом?.. – окончательно испугался Лутошка.

К мысли о том, что однажды – не сегодня, конечно, – его прибьют до смерти, острожанин вроде уже притерпелся. Ну или думал, что притерпелся.

– А тем дымом, – сказали ему, – которым у речки Смерёдинки пышет.

Лутошка вскочил, как обжёгшись. Речушка Смерёдинка совсем не зря так прозывалась. Мимо её верховий отваживались ездить только с наветренной стороны: там клокотала, харкала вонючим паром немилостивая смерть. Она выедала глаза, обращала живые черева в нежидь. Лютая смерть. Хуже только в костёр голому прыгнуть. Да и то…

…Мораничам хорошо было говорить. Сами они самострелами владели – залюбуешься. На поляне за пределами зеленца у них была устроена стенка из больших снежных глыб, называвшаяся городком. По сторонам торчали надолбы, вылепленные в рост человека. Ознобиша метал в них комья, обвалянные в саже, чтобы оставались следы, а Сквара стрелял. С разворота, на бегу, в быстром кувырке. Даже зажмурившись.

Друзья стали наперебой объяснять, как успокаивать дыхание, как следить за напряжением в локотнице. Приунывший Лутошка повесил голову ниже плеч:

– Я всё равно так не смогу…

– Нет слова «не могу», – сказал дикомыт. – Есть слово «я плохо старался».

– Тебе хорошо! Ты вона какой!

– Ага, и бабьих орудьишков не чураюсь.

– Как побежишь с самострелом, тебя станут бояться, – начал терпеливо втолковывать Ознобиша. – Болты хоть и тупые, да вдруг в глаз?

Укладывать спуск между сердечными толчками острожанин так и не наловчился, но в стоёк скоро стал уверенно попадать.

Потом его выпустили в лес…

Самострел у него, понятно, был слабенький. Стрелы – с угольками на комликах. Чтобы не пробили плотный кожух, но метину оставили больную и внятную, не отскребёшь. В первую же ночь Лутошка отвадил Бухарку, засадив ему прямо в грудь. Честно заработал иверину.

– Очень-то не ребрись: это тебе свезло, – предупредил Сквара, но втуне.

Лутошка ходил, не касаясь земли. Мысленно он уже мчался к морю. К причалам на севере, куда натоптали тропку другие, избывшие кабалу.

«А тебя, дикомыт, я вовсе в левый глаз заражу!»

Лутошка ещё не простил долговязому ни хлопка оземь, ни глумливой мягкости, с которой возле Серых холмов пала на плечи умело брошенная петля…

Ещё ночь – и стало окончательно ясно, что правобережник ошибся с предупреждением. Умный Лутошка натянул поперёк своего следа тонкую жилку. Хотён с разгона потревожил её – и, поспешно нырнув в снег, долго не решался подняться: вдруг да сработает хитро свёрстанная ловушка?.. Господин котляр, почему-то очень довольный Лутошкиными успехами, сделал на мёртвой грамотке вторую зарубку. Острожанин загибал пальцы, высчитывал, сколько осталось дневать в постылом чулане. Сбивался, терял то одного, то другого унота, начинал счёт заново… Это развлекало его.

Он надумал даже помиловать дикомыта. Не в глаз уметить, а в брюхо. Чтобы синяк седмицу выпрямиться не давал, покуда пройдёт, вот как!

…А потом везение кончилось. Оттябель Пороша не испугался болта, свистнувшего у щеки. Вдругорядь взвести тетиву Лутошка не успел. Пороша скрутил его, в охотку отпинал, с торжеством повёл на петле. Этот был не так сметлив, как Хотён, но проворство и храбрость всё искупали. До утра Лутошка не столько оплакивал очередное пленение, сколько злился и недоумевал. Отчего случилась оплошка? Оттого, что слишком поверил в себя, решил как следует навредить и целил в лицо? Или, наоборот, рука дрогнула и духу недостало причинить смерть? И как следовало понимать неудачу: всего лишь как случайный урон, на день-два отсрочивший волю, или как предвестье будущих бед?..

Утром в поварне за стеной расшумелись больше всегдашнего. Потом заплакали стряпки. А дальше стало на удивление тихо… и никто не принёс Лутошке поесть. Он бы сам сходил, но было заказано. Высовываться дозволялось только по нужде, и то – бегом. Лутошке стало страшно. Он сидел на куче мха, вспоминал недавние разговоры об окуривании. Пугливо воображал серницы, смрадно шающие в темноте погреба. А если страшная туча одолела плохо промазанную западню и уже растеклась по всей крепости, вволю губя живое, до срока обходя лишь один неприметный чулан?..

Он почти въяве ощутил, как засочилась из-под двери знакомая и жуткая вонь… взвыл от испуга, когда дверь действительно распахнулась. Однако вместо дымного чудища через порог шагнул Ознобиша. Он держал на ладонях плошку с едой.

– Что блажишь?

Лутошка устыдился, нахохлился, промолчал.

Зяблик сунул ему деревянную миску, сам присел у стенки напротив. Голодный острожанин горстью запихнул в рот половину снеди и тогда только обратил внимание: зелье тоже было порублено не как обычно. Иной рукой. Лутошка жевать даже перестал, поднял глаза.

– Дед Опура в погребе умер, – негромко проговорил Ознобиша.

Лутошка поперхнулся. Вонючие серницы снова зарделись перед глазами, воссмердели погибелью. Желудок стиснула рука, проглоченные куски запросились обратно.

– Он… его… окурщиком?.. В смертники?

Ознобиша покачал головой:

– Нет, там красную соль пробуют, как Воробыш присоветовал. Дед, видно, слез посмотреть, ладно ли дело идёт.

Лутошка проглотил застрявшее, хохотнул. Не оттого, что сильно развеселился, просто от облегчения.

– Так он из лет выжил давно!.. В кашу, что ли, этой соли насыпал?

– Со всхода поскользнулся, – прежним ровным голосом сказал Ознобиша. – Оборвался, шею сломал.

Он смотрел куда-то мимо Лутошки, в стену. Тот никак не мог уловить его взгляд и понять, что было у моранича на уме.

Ознобиша дал ему дожевать, забрал плошку, поднялся:

– Пошли.

– Куда?.. – снова перепугался Лутошка.

– В лес.

– К-какой лес?.. День белый стоит!

До сих пор его выпускали только ночами либо глухим вечереньем, а приходил за ним всегда Беримёд. Старший ученик был очень немилостив, но Лутошка успел привыкнуть. Всякое изменение в заведённом порядке сулило новые кары.

– Да в ту же круговеньку, – сказал Ознобиша. – Вставай, пошли.

– А впереймы кто?..

Зяблик ответил:

– Там увидишь. – И непонятно добавил: – Или не увидишь.

…Лутошка, оказывается, до того крепко запомнил свою тропинку в ночном серебре или почти кромешных потёмках, что среди дня знакомые места глядели чужими. Он торопливо переступал лапками, со звоном рассыпал череп, стеклянный от утреннего мороза. Останавливался, ловил в тихом воздухе хоть подобие звука. Снова пускался вперёд, пугливо вслушивался сквозь хруст собственных шагов, держал самострел наготове…

«Только покажись, не спущу!»

Ничего не происходило так долго, что острожанин уже отчаялся сообразить, какую новую погибель на него придумали котляры. Ожидание становилось невыносимым. Выбравшись наконец на открытое, надёжно схваченное болото возле края Дыхалицы, Лутошка стал озираться кругом.

Он медленно переступал на одном месте, прильнув к ложу самострела щекой. Странное чувство заставило его оторвать взгляд от дальней опушки, присмотреться к собственному следу. Что-то было не так… что-то было не вполне правильно…

Больше сообразить он не успел. Неизвестно откуда явился мешок, упал на голову, затмил белый свет. Лутошка ахнул, бросил руки к лицу, палец сам собой нажал на крючок, пустил болт без толку и цели… Даже не долетев носом до снега, кабальной понял: спастись не получится. Упал он уже с заломленными руками, беспомощно брыкаясь. Всё дело заняло мгновения. Моранич связал его, соединил за спиной локти, потом взял за шиворот, поставил.

– Эй… – глухо сквозь плотную пестрядину подал голос пленник, но ответа не добился.

Лутошка потянулся лицом к плечу, пытаясь сдвинуть куль с глаз, однако и тут не преуспел, путы слишком мешали. Моранич подобрал самострел, засунул приклад ему за пояс. Твоё добро, сам и неси! Накинул на шею петлю-тяжёлку. Дёрнул, заставляя идти…