Философские обрывы - Иустин Челийский

для человека? Мои богоборческие мысли и мои мрачные чувства распинают меня и разрывают, и я, изнемогая, тоскливо вопрошаю: Господи, если ад не во мне, тогда где, где, где?

Природа греха – взбунтоваться самому и взбунтовать людей вокруг себя против Безгрешного.

Грехолюбивого человека опустошает праисконная ненависть ко всему, что есть божественного и небесного. Он бы приблизился к небу, чтобы презрительно плюнуть на него, а затем сорваться вниз головой с неба в трясину земных сластей. Заметили ли вы, что все бунты против Бога проистекают от желания оправдать грех? А грех, которому нет равных и который не прощается ни в одном из существующих миров, это мой бунт, не адамов: я не хочу ни ведать, как Ты, ни быть, как Ты, ни жить, как Ты, но полностью уничтожить сознание о Тебе и сознание о себе. Мой бунт не иудин, Господи! Ибо не хочу ни выдать Тебя, ни предать Тебя, ни убить Тебя, но просто – не знать Тебя. Разве это не большой бунт, не большой грех? Ни одним путем я не хочу идти к Тебе; мне милы пути, которые от Тебя уводят. Зачем повлек Ты меня на многие пути и запутал в Свои сети? Кто дал Тебе на это право? – Не я, я не хочу этого…

* * *

Этот мир населен растениями, животными, минералами, а над всем этим поселен человек. Не затем ли, чтобы чувствовать все вздохи униженных, все муки угнетенных, всю боль отчаявшихся и спокойно и решительно спешить по трупам к своему бессмертию? О, трагическое бессмертие на трупах ближних! Даны ли человеку чувства, которые это выдержат, и душа, которая от этого не обезумеет, и сердце, которое от этого не разорвется? И все же человек существенно и судьбоносно зависит от всех тварей, и все твари от него. В человеке есть нечто, что делает его судьбой времени и пространства, судьбой всех подангельских существ во всех мирах. Поэтому он иногда смело взыгрывает духом перед всеми пропастями, рассеянными по пространству и времени. И все же он маленький-малюсенький, крохотный-крохотусенький, этот человек. Извлеките из земли силу тяготения, которой земля держит нас в своем страстном объятии, куда бы мы, люди, разлетелись, на что упали бы? Есть ли дно, когда падаешь с земли, и куда падают, и на что падают?

У грехолюбивого человека есть своя логика, которой он оправдывает свой грех и свое зло. Вот она: этот мир сотворен эпилептиком. Разве душа в теле не корчится постоянно в эпилептических судорогах? Разве тело в мире не находится постоянно в эпилептическом припадке? Разве земля в объятиях солнца не мучится эпилептическими муками? Разве зеница в оке не пребывает постоянно в эпилептической судороге? Наша звезда – отвратительная бородавчатая жаба среди звезд, а люди, а существа на ней, все только бородавки, бородавка к бородавке. Из-за этого звезда наша в постоянной лихорадке, а человек на ней – в постоянном бреду. Какой-то проклятый озноб струится из всех звезд на нашу звезду. И все боли несчастных существ сливаются на нашу планету, как будто бы она единственное сердце всех миров. И она корчится, трясется и бредит в каком-то космическом бреду, и рыдает под мрачными высотами и над грозными глубинами, не понимая ничего из того, что с ней происходит…

Нет ничего уродливее грехолюбивого человека. Он носит в себе самом свое самое страшное призрачное страшилище: огреховленное сознание и огреховленное чувство. И еще одно страшилище: огреховленную волю. А что представляет собой его явь? – Непрерывную и нескончаемую процессию отвратительных страшилищ-призраков. Из-за такого человека горюют миры над человеком, боятся его и страшатся за свою судьбу. Но если когда-нибудь, где-нибудь в космосе будут искать самое страшное, пугающее привидение для Божества, только наша планета будет в состоянии подарить его космосу. Чтобы устрашить космос и космические существа, достаточно быть человеком – человеком греха и зла.

* * *

Что такое природа? На чем она стоит? Из чего состоит? Где ее фундамент? Где низ? Где верх? Где начала? Где концы? Все, что принадлежит ей, необычно, удивляет наше маленькое человеческое сознание и изумляет наше крошечное человеческое чувство. Ибо и бесконечно малое удивляет так же, как бесконечно большое. Озноб пробирает человека и от бесконечно малого, и от бесконечно большого. Между бесконечно малым (праэлектроном) и бесконечно большим (универсумом) что тут мчится, что простирается? Человек и бесчисленные существа и предметы. Какие процессы ткутся и выплетаются на чудесном утке́[220], натянутом между бесконечно малым и бесконечно большим? Бросается в глаза: везде та же тайна, и в самом большом, и в самом малом, и во всем том, что находится между малейшим и величайшим. «Везде тот же план, та же мысль… Тот же закон управляет и жизнью атома, и жизнью звезды»[221].

Где бы он ни остановился, человек всегда окажется или на краю бесконечно малого, или на краю бесконечно большого. И его сознание дрожит и трепещет, склонившись над жуткими пропастями бесконечно большого и бесконечно малого. А чувство пугается и цепенеет, ныряя по ним. Завлеченная соблазнительной таинственностью пропасти, мысль человеческая всегда близка к помешательству, а чувство – к отчаянию. Здесь и для человеческой мысли, и для человеческого чувства спасение только одно: Богочеловек Иисус. Ибо Он, мудростью и любовью ведя человеческую мысль и человеческое чувство через пропасти бытия и существования, незаметно превращает человеческую мысль в богомысль и человеческое чувство в богочувство. И так вводит их в райскую божественную вечность, где никакие противоречия не нарушают их богочеловеческого мира.

А без Богочеловека человеческая мысль чувствует себя на этой планете как на космическом леднике, где все замерзает от какого-то неизбежного ужаса. Замерзают мысли, замерзают чувства. Без Богочеловека человек стремглав мчится из безумия в безумие, из бунта в бунт. Наподобие этого безумия и этого бунта: что это за шпионы вокруг нас и над нами, все эти высшие существа: и Бог, и ангелы, и бесы? Кто им дал право, это страшное право контроля и суда над нами? Прилепили нас, как клещей, на эту вонючую помойку – нашу планету – какими-то тяготениями и гравитациями, чтобы мы никуда не сдвинулись. И когда начинаем звать на помощь, когда бунтуем, то это – бунт клеща. Наши голоса – голоса клещей, наши вопли – вопли клещей, докуда слышны они? Все равно, хотя бы они были слышны всего лишь в миллиметре от земли, главное – нам больно, больно, что мы суть то, что мы суть. А это значит,