Почувствуй это снова - Ольга Вечная

В такие моменты она обычно собирается. Обида отлично держит в тонусе. Тепличная девочка ощетинивается и превращается в выдру. Животинка хоть и милая, но хищная, готовая драться за себя, царапаться и кусаться.

Юля может решить, что я попал, например, в аварию. Ну и помер.

Волосы на теле дыбом. Ей этого еще не хватало.

Бедная моя маленькая.

– Адомитис! – снова орут.

Поднимаюсь, подхожу к решетке. В прошлый раз, когда за мной приходили, я пытался что–то доказывать, объяснять, даже просить. Требовал звонок. Называл фамилии. Стало хуже. Снова били.

Выводы сделал. Что ж.

Сухо произношу:

– Здесь.

– Угомонился? К разговору конструктивному готов?

Киваю.

Отмыкают, указывают на коридор. Ведут.

В этом кабинете еще не был. Дверь открыта, табличку не удалось прочитать. Поэтому понятия не имею, кто этот рослый, бравый мужчина напротив. Но подозреваю, что Никита Кириллович или его знакомый.

Мужчина что–то увлеченно читает в телефоне, якобы не замечая моего появления. В кресло присаживаюсь, смотрю молча, жду. Чуть меняю положение, иначе прям больно. Сука.

Жду. Жду.

У меня ведь херова туча времени!

В котле же всё кипит, бурлит, за края выплескивается.

Мужчина поднимает голову, наши глаза встречаются, я узнаю мгновенно. Обычно на лица память так себе, а тут видимо адреналин обострил чувства. Любин отец. Мы виделись пару раз на ее днях рождениях. Он появлялся ненадолго, беседы ни с кем не вел. Был без погонов, разумеется.

Любино отчество... Напрягаюсь, выуживаю из недр памяти. Любовь Никитична. Точно. Блть. А вот и расплата за грубость и унижение.

– Никита Кириллович, – обращаюсь вежливо. – Доброе утро.

– Доброе, Матвей Андреевич, – сухо. Строго.

Бумажки берет со стола, перекладывает. Перед ним пачка сигарет и зажигалка. Бутылка с водой. Сглатываю. И первое и второе хочется дьявольски.

– Мои анализы готовы? – спрашиваю.

– Сейчас погляди–им, – тянет, хмурится. – Неа, потерялись. Нужно повторно сдать.

В первую секунду накрывает облегчение. Понятия не имею, можно ли их в ментовке подделать, но очень не хотелось бы, чтобы в крови что–то нашли лишнее.

Сам на столе читаю — да вот они результаты. Всё чисто. Холодок по телу — не устраивают.

– Буду пересдавать, пока что–то не найдут? – снова вежливо.

– Но–но, – качает пальцем. – Не дерзи мне. Парни сказали, что обдолбанный. Я их глазу верю больше, чем бумажкам. Сейчас молодежь такая... как бы сказать, гиблая. Всё поколение отстой. Каждый третий употребляет. Взять хотя бы ваш треугольник. Моя дочь, Юлька и ты. Третий, верно?

До боли прикусываю язык, чтобы ничего лишнего не выдать. Уже пытался доказать, что не имеют права. Семь часов на лавке немного пыл остудили. Попытка номер два.

Он что–то пишет от руки в блокноте. Полагаю, время тянет. Не хотел бы видеть, не вызвал.

– Разрешите, пожалуйста, позвонить.

– Утром, как смена поменяется.

– На минуту, – наклоняюсь вперед и ловлю взгляд.

Глаза в глаза.

– Что ты всё время морщишься? Голова болит?

– Переживу.

– На, выпей обезбол, – протягивает блистер с белой таблеткой. Легче станет.

– Спасибо, но у меня ничего не болит.

– Пей. Долго еще сидеть. Праздники тем более. Думаешь, кто–то тебя будет латать? – настойчиво. В приказном порядке.

Волосы, блть, дыбом.

– Мне не больно.

– Ну это пока.

Вдох–выдох. Жуть такая. Я повторяю:

– Позвонить. Пожалуйста. Потом делайте, что хотите. Один звонок близкому человеку. Она волнуется. Это очень важно, – выходит прерывисто и как–то чуждо. Верно говорят, на любого человека можно найти управу. У каждого есть слабое место.

Лихорадит. Блть. Ну что же всё так–то! Запредел.

– Что хочу? – приподнимает брови. – Помочь тебе. – Кивает на таблетку. Понижает голос: – Если честно, то прибить тебя хочу на хер. У меня только один ребенок, Матвей, – произносит спокойно. А вот в глазах полыхает. Не я один тут в бешенстве. – Тебе этого не понять, молодой еще. Поэтому верь на слово — волей не волей ты своему ребенку вместе с теплом, вниманием, любовью отдаешь и свое сердце. И когда твоего ребенка обижают, сколько бы ему ни было, даже если он сам виноват, сердце болит. Кровоточит. Ради своего ребенка хочется быть супергероем.

Сглатываю. Хера се подвиги.

– Мне жаль, – говорю искренне. – С вашей дочерью вышло некрасиво. Я клянусь, у нас ничего не было и быть не могло.

Не трахал я ее!

Он дергается, я быстро добавляю:

– Но вину не отрицаю. Просто проясняю ситуацию. Я не знал, что у нее есть ко мне чувства. Поступил жестко.

Глядит на меня. Пот между лопаток катится. Напряжение адовое.

– Напишешь извинения. Искренние. Посидишь здесь, у ребят, недельку, подумаешь над поведением. В вашем любовном треугольнике все повели себя некрасиво: моя дочь, которая связалась с парнем подруги. Ее подруга, которая легко вычеркнула мою дочь из жизни. Хуже всех, конечно, ты. Любе непросто живется после нашего с ее матерью развода. Я столько раз звал переехать к себе, но у нее здесь учеба, художка, Юля Райденко... раньше была. Теперь уже нет. Из–за тебя.

Киваю.

– Конечно. Напишу.

– Ты ее толкнул, она упала.

– Я не специально. Это точно. Морально давил, да, было. Жалею. Физически — не хотел. Слово даю. Сам не понял, как так вышло. Она в порядке была, я убедился. На снег рыхлый упала.

Он прерывает:

– Ладно. Больше не гнобите Любашу. Ей сложно. Это наши семейные проблемы. Рассказывать не буду, просто поверь. Люба ходит к психологу. У нее срыв, я о ней позабочусь. Но не нужно добавлять.

– Я не буду. Уже всё понял.

– Хорошо. Возможно, еще не