Из века в век - Тамара Шаркова

на кафедре: оставался дома, уезжал в другие институты — одним словом, вел себя, как прогульщик в школе.

А потом придумал.

Сам стал покупать фрукты и сласти и устраивать на кафедре «весенние посиделки». Отмечали одновременно и приход весны, и Восьмое Марта, ну и деликатно поздравляли заведующего с…прошедшим днем рождения. Он у папы второго марта.

Стоян эти праздники очень любил и старался их не пропускать. Объяснял мне, что не может в такой день оставить отца без моральной поддержки.

Отец фыркал:

— «Несмеяновке» ты оказываешь моральную поддержку!

Смотри, придется тебя двадцать пятым кадром лечить!

— А что такое «Несмеяновка»? — наконец спросил я у Стояна после очередной «посиделки».

— Злодейское изобретение академика Несмеянова… — простонал он, заваливаясь спать в детское время и с отвращением глядя, как мы с папой уплетаем его любимый Киевский торт. Отец в гостях и на официальных банкетах почти ничего не ел. Так, пожует какую-нибудь травку и все. Потом дома наверстывает упущенное.

А из чего ее делают? — не отставал я от Стояна.

— Из клюквы, С12 Н22 О11 и С2 Н5 ОН при тридцати трех градусах по Цельсию! Ой, голова! У-у-у! Умолкни!

Роман, может клюква откуда-то не оттуда?

— Оттуда откуда надо! Наклюкался, так терпи!

Раньше в дни папиного рождения я из года в год дарил ему свои рисунки: цветочков, зайчиков, гномов, динозавров и монстров. Именно в такой последовательности. Потом перестал заниматься самодеятельностью и дарил вместе со Стояном то, что тот покупал.

Зайчиков и цветочки отец до сих пор носит в своем бумажнике, а динозавры и монстры куда-то перекочевали, хотя и были встречены им довольно мило.

Когда отцу исполнилось сорок пять лет, в институте решили отметить эту дату торжественно в понедельник третьего марта. Он, разумеется, ничего не знал и благодушествовал. Да если бы и знал, что бы он мог изменить? Это был день заседаний Ученого Совета, к тому же он был оппонентом на одной из защит.

Аудитория, где заседал Совет, крутым амфитеатром поднималась вверх. И я, пробравшись в нее через боковой вход, пристроился в последних рядах. Огляделся. Увидел отца далеко внизу. Он стоял ко мне спиной у длинного стола, покрытого зеленым сукном. Теперь я сомневался, хорошо ли мы сделали, храня «пароль», то есть тайну, как говорят поляки. Это же было своего рода предательство. Но теперь поздно было что-либо предпринимать.

Был перерыв перед последней защитой, и Стоян обещал прийти как раз к этому времени. Я весь извертелся, не зная, с какой стороны он войдет и как ему дать знать о себе.

Тут кто-то вызвал отца в коридор. Я с облегчением вздохнул, приподнялся над наклонной столешницей, исписанной, как в школе, всякими глупыми изречениями, и был удостоен лицезрения «выхода на сцену» доктора Дагмарова.

Он появился в проеме центрального входа в обалденном искристо-сером пиджаке, похожем на сюртук. На его смуглой шее мачо был повязан роскошный шелковый платок. За ним семенила тонконогая девица в очках. В руках у нее был букет роз, сильно смахивающий на свадебный.

Ощутив легкий толчок в бок, Стоян круто развернулся, углядел девицу и, пропуская ее вперед, изобразил «воротики». Повернулся спиной к одному косяку, а о другой оперся поднятой рукой. И улыбочку голливудскую воспроизвел. Ошалелая девица прошла вперед, стала оглядываться, что-то там бормотать и наткнулась на стул.

На стуле стоял парень и прикреплял к планкам, которые свисали с потолка, как трапеции, какие-то таблицы. Стоян подхватил девицу, придержал стул и при этом успел заметить меня. Даже кейсом помахал. Потом поднялся наверх, устроился рядом и оглядел меня от гриндерсов до отвратительного хохолка на макушке.

— Н-да! ДеЦл и Готье в одном флаконе. На выход, Селявка!

— Ты с ума сошел! Перерыв сейчас закончится!

— Ничего, без тебя как-нибудь обойдутся.

И поволок меня в туалет выше этажом.

— Я не хочу!!

— А по шее?! Ну и «прикид»! Снимай рубашку! Воротничок еще разложил!

— Отстань! Я сам знаю, ЧТО прикольно!

— Прикольно?! Отстой это!

Я фыркнул. Такой весь, как ВИП-персона, а «чешет» по-рэпперски. И где только набрался? Я же дома так не разговариваю. Услыхал бы наш диалог отец!

Стоян в это время, воспользовавшись моей минутной слабостью, стянул с меня свитер вместе с рубашкой. Затем отделил одно от другого, и рубашку перебросил через дверь кабинки, запертой на висячий замок.

— Ты соображаешь, что делаешь? — заорал я. — Это моя любимая рубашка!

— Половая тряпка из нее будет еще любимей! — отпарировал мой мучитель.

Я стал подпрыгивать, пытаясь дотянуться до края двери и как-то перелезть через нее. Рубаха, впрочем, особой любви не стоила, потому что едва прикрывала мне локти и растеряла половину пуговиц. Но принцип есть принцип. Если она моя, то хозяин ей не Стоян.

Тут кто-то вошел в туалет, и мы ретировались в коридор.

Я обогнал Стояна на лестнице и вошел в аудиторию с другой стороны, чтобы быть от него подальше. Но он опять пристроился рядом.

— Слушай! Злиться в такой день…из-за паршивой рубахи… Ты без нее стильно выглядишь. А в ней был лох лохом. Ну не мог я такого допустить!

Я отвернулся.

Он обнял меня за плечи и попытался развернуть к себе.

— Стоян! Убери руки или я уйду!

Мне казалось, что все в аудитории смотрят уже не на обморочно бледную девицу за кафедрой, а на нашу «сладкую парочку».

Впрочем, это мне только показалось. Вскоре стало ясно, что каждый из присутствующих в аудитории существовал сам по себе.

Председатель Совета и дама-секретарь, сидящие за длинным столом, перебирали какие-то бумаги, изредка перешептываясь между собой.

Юная «соискательница» за кафедрой декламировала доклад с отрешенностью обвиняемого, которому предоставили последнее слово, отказав в апелляции.

Она стояла перед аудиторией, как перед расстрельной командой. И, казалось, вот-вот упадет без чувств. Тем неожиданней для меня оказывались ее перебежки от таблиц сбоку доски к экрану над столом, по которому она весьма энергично водила лазерной указкой.

Все ее передвижения снимались на видеокамеру бритоголовым парнем дистрофического телосложения.

Это не нравилось председателю. Иногда он поднимал голову от бумаг и раздраженно смотрел на самодеятельного папарацци.

Пожилые дамы в первых рядах просматривали какие-то тоненькие книжицы, то и дело дергались и впиваясь дальнозоркими глазами в таблицы и графики, по которым нервным галопом скакал лазерный огонек указки.

Из того, что говорила юная ученая леди, я не понимал ни слова. То есть, отдельные слова типа предлогов, союзов и междометий до моего сознания доходили. Но между ними было столько странных звукосочетаний, что смысл предложений оставался для