Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Гробер оскалил здоровенные, клавишами, зубы, заржал:

— Ну какой он Страж, когда сроду в жизни лошадь вблизи не встречал? И не нюхал! Та с него Страж, яко с юдки дьяк…

Тут Грубер сделался серьезным, посуровел даже:

— Его хучь чересседельником вытягивали на ложе — при Отборе? Ему, лже-Стражку, хотя бы смутно известно… — водила резко крутанул рулевое колесо, объезжая учуянную выбоину. — Известно ему, зачем у ломовых скакунов горб от природы? И уши до земли? А копыта мохнатые у коняшек почему исключительно розовой шерсти либо голубой (не путать, глядь, с кавалерией через плечо!)? А рог отчего именно «во лбу», а не «на лбу», а?

Ничего этого Илье ведомо не было. Не его сфера. Была у него, правда, Бурька на Кафедре… Ватная лошаденка… Да попутно из другой ойкумены, хихикая, выплыла потешная новелла-чумичка про подшефного мальчика-надсмотрщика: как все мужики ушли в школу, а его оставили хороводить с бабами («сонм девок, один я»), и как он этих ай-кобылищ охаживал — аж порвал уздечку! Да вспомнился еще, приплетясь, старинный казус, когда некий пиит, пытаясь нарисовать словами конный автопортрет, упал с крупа на стерню и сломал себе бабку — ан он грациозен, даже прихрамывая!

Водила, дергая рычаги, угрюмо ворчал:

— А есть ли осознанье того, что лошадь может облысеть на коленях? И как такую позу объяснить чужаку? («Хорошо кобылу любить, да целоваться далеко бегать!») Которому недоступно даже различие между «стрижет» и «сбоит», ибо у них там отродясь только на «колбасе» конки ездят… Да он, пришлый, не пришей шлея, вообще в седле держится?!

Ну-у (но-о), вот как раз в седло Илья сел с детства — савраска попалась смирная, краска с нее уже потихоньку пооблупилась, она вступала в стадию гнедко, на перевале к чалому. Рядом ехали по кругу деревянные песцы, покрытые попонками, — тоже народ послушный, не просящий камчи, только что — сдуть лепесток с гривы… Карусель поскрипывала, солнце, сугробы в рост окрест, стены монастырей со свисающими из бойниц сосульками… В седле, в седле, в седле, конь щебетал, снег, снег, снег.

— …Аразы страсть как боялись лошадей, — раздумчиво повествовал тем временем водила. — Ведь весь этот кровный край, куда мы вернулись из Послания, да-а… Ведь вся эта исконная земля Об (а в этой земле трудно достать лошадей — конница стоила слишком дорого) в свое овое время была вздыблена, перепахана, унавожена — на конной тяге, лошадиной силой. Старый битюг и в Новогодье годен — мед в яблоках. Кони огненные и тачанка, так скать, огненная! Ноздря в ноздрю! Эх, о конь на-гора! В Шмазь-Шестидневку ка-ак скинут потники, как рванут тельники на груди, рвясь на лошади в Божий дом — даешь врата Ерусалима!

Водила, автомедонт есседума, возбужденно подавшись вперед, нажал на педаль, как бы привстав на стременах, всматриваясь во тьму.

— Аркебуз аразы тоже страшились, — признал он. — Но лошадей больше, и даже со зла Соломонкины конюшни в подземную свою молельню, нечисть, превратили, устлав соломой. Они лошадей называли «цок-цок» и укус их почитали смертельным. Бежали без поводов под хлыстом их галдежа, как стая оводов, способных убить в болоте. А и то — гривастые чудища, забрызганы по самые наглазники — то-то те тех самых так-то даве втаптывали в гать — в шесть кнутов! Записи сохранились, нечто невероятное — живые машины — садишься, едешь, красота… Рассказать про конницу — голова отвалится! Черна земля под копытами костьми была посеяна… Укрепленные города занимали без звука, вступая на рысях по пустынной брусчатке приспущенных мостов, волоча по булыжникам улиц привязанных к своему хвосту — полчища накануне врассыпную разбегались, ища пристанища, потому что написано в свитке «Коган»: «Пугаются и ржут, и это бывает невыносимо». Конь бел и седяй на нем! Конармия Блед!

Водила покосился на Илью — проняло ли — и продолжал:

— Конечно, чего таить, аразцы, те самые, по мере сил зла пакостили по мелочам — там иглеца в сенцо, здесь сухожильице обсидианом — однако не так чтоб уж прямо совсем… Вспыхнуло как-то возбухание «зеленых лент» — горячее было дело, свара Ссудного Дня, много на кону стояло — ну да под нами шибко не попляшешь, всыпали по первое число!

Водила грозно засвистал «конское яблочко»: «Кубарями и ромбом, за любимым бар-кохбом мы коней боевых поведем».

— А потом — всё, — вздохнул он вдруг. — Потом, увы — всхлип, галопирующий закат. Накатили за ихи грехи желтые «злые дожди», прыгающая вода, — начались повальные моровые цыпки — «черная эммка» выкашивала коняшек целыми зимниками-станами. На Крещенье лошади пали… На телеги сваливались и везли, и зубчатые колеса скрипели, и возница звонил в колокол и клянчил на месопотамском мамэлошн: «Сносите сюда», а там клячи вскачь, до места, где Флегетона течь… Вона, вакурат, — водила ткнул корявым пальцем куда-то во мглу за окошком, какие-то холмы там проступали, со странной правильностью форм, кубы как бы. — Могильники, скотопригонье…

Водила горестно почесался.

— Ушли лошадушки в вечное Ночное, в Темные Луга, — объяснил он. — Двинули кони! Порою прямо с домашними седоками. Под уздцы — и в усыпальницы. Коня и всадника его ввергло в мор! Делир и ум. Все рядом лежат, не развесть водой, ой, вой. Белеют заоконно. Сбруя, сребро, чепраки, печаль. И местность эта желтым щавелем заросла…

Водила ретиво и умело плел былины, балабол. Вридло! Прямо из-под бушлата вытаскивал разномастные табуны на алтарь. Кобылица-небылица… Одна бабель наносила! А уж какие тут, к ле-Шему, лошади… Доподлинно известно было, что неполные скелеты находили в карстах и мелу. Все победы и названия боевых частей — позднейшая вставка навеселе. Ик-кони! Подпруги за уши подтянуты… Фальшь фальконегвардейских каменных олеографий… Эх, конские кости в кенотафах! Где, где — в узде! «Это смотря какая Конная, сынок!..» Хотя, возможно, такова кудрявая здешняя историческая правда с проплешинами реалий — превращение по пути, взмолясь под копытами — и зачем отвергать с порога, расковыривать агаду… «Куда по вскопанному (в смысле — по святому)!» — как обрывали при подобном на Кафедре.

Ливень, длясь, струился по течению своему. Словно нанялся. Отодвинуть бы его, как шелестящую занавеску. «Моченец. Вода по холки, — думал Илья. — Вертикальная река. Плывем под дождем». Водила ловко ворочал рулем, бурча и ноя, что тута не то что цивилизации и гуманности, хас вэ-халила, — климата порядочного нет… Вечно месяц хешвайн! Хлев на палубе…

Драндулет, вскачь уходя от ухабов, раздражал судорожными метаниями. А вдруг даст течь, как бот, — тогда что? Хорошо б не двигаться. Сидеть на сухом. Слушать, как рушатся воды — шлюп, шлюп. Ни шиша себе капель! Месяц затопления. Несли ненастья, возносили сны. Вспомнилось пронзительно и тоскливо — на френкелевской пересылке — прощальное напутствие капитана Злюки, что-то вроде: «Легкой параши!» Что ж, и это снесем. Вынесем все, и эту дорогу неадекватную (а ну как вокруг аэропорта сорок девять спиралей накручиваем?), и последующие этапы, щурясь устало, — и будет радужка в облаке…

— Чего дорога пуста? — спросил он.

— А кто ж ночью ездит? Это ж надо доду… — начал водила, и в этот момент их тряхнуло. «Айзик» швырнуло вперед и вверх, потом он грохнулся на все три лапы-колеса, встал косо и заглох. Фара слабо замигала и потухла. Илья ахнулся макушкой о мокрый шершавый брезентовый верх и прикусил язык, взвыв:

— Йобтв, блясу пиху! Ева Яхвья!

— Засада… Вверглись… Аразы… — сипло прохрипел во мраке водила Гробер.

Отвратительный, дерущий душу скрежет раздался — кто-то снаружи, какая-то большая тварь, да не одна — царапала обшивку, раскачивая утлый «айзик».

— Аразы… Одичалые, неуки… Бура не боятся… — Грубер прислушался. — Аукаются, призывают… Оголодали…

Он зашептал:

— В западне… Мне нельзя, грех… западло…

Он вдруг, перегнувшись с переднего сиденья, принялся толкать Илью:

— Идти, идти надо.

Прямо выпихивал за дверцу:

— Балласт… И отцепятся, Лазарь даст… Зря разве я за собой тащил, машину губил… — бормотал сомнамбулически водила, выдавливая Илью наружу. Илья даже и не сопротивлялся. Он тоже ощущал себя в иной тарелке.

— Кто пойдет для Нас? Вот я, пошли меня, — странным голосом сказал он и добавил, как в детстве: — Я пошел на улицу. Я иду искать.

Как-то окостенело он выбрался из колымаги. Кровь из прокушенного языка стекала по подбородку. Он слизывал ее.

Луна, луна на ущербе висела в густых тучах, слала тусклый желатиновый свет. Сгусток этого неживого снулого света — «желток» — облепил его. Илья зажмурился до цветных пятен, задержал дыхание и дождался — отлетело все, свернулось и внутри наступила тихая черная пустота — «пришел порожняк». Укатились сомнения, раздумья, двоичные заповеди. «Нет ничего, кроме вечных букв, — внятно сказал голос в голове, и как будто снег пошел там, падая в черной пустоте, ясный, чистый, ледяными иголочками. — Надо только правильно сложить кубики». И Илья старательно складывал: рука — кат — топор — рука — как учили… А потом Илья, иль нет уже — существо, лишь имеющее его облик, тяжело разлепило глаза, задвигало лапами, задирая морду к луне. Он больше не был Ильей Борисовичем, бойким кафедральным выкормышем. Не стало хилого халдея Илбора. Под дождем медленно, прищуренно озираясь, осматриваясь, готовясь, топтался Топорукий. Он увидел аразов, вдохнул их тошнотворный, зловонный запах. Они были в грязных белых балахонах, башки замотаны белой тряпкой, обхваченной уздечкой. «Уж вряд ли оголодали, — отметил он холодно. — Скорей, отъелись». Жирные, бесформенные, безлицые, с горящими прорезями глаз — Масленые Рожи слама. Кумысом бураковым вспоены. Странно белели их балахоны — как маскхалаты на страшных снежных оборотнях, хищных охотниках на снегу, всамделишные в обледеневшем Лесу, но бестолковые здесь, в Подлунке, среди серой каменистой равнины и чахлой мокрой зелени. Аразы издавали воющие звуки: «Алалаблбл!..» Они приближались, иногда опускаясь на четвереньки и двигаясь прыжками, окружая его серпом, полулунием, выбирая миг хиджры — кинуться урлой и растерзать. «Луна взошла изъедена, — мело в извилинах былого Ильи, — седая, будто лунь. Лунь — это ее самец, месяц? Холмы округ кубические. Могильники лошадиные? Столбы какие-то. От коновязи остались? Равнина меж холмов. Арена? На Этруси чли за честь подраться на могиле, погребальные игрища устраивали, гладь-бои…»