Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я где-то читал — шлакоблоки якобы, — усомнился Илья.
— А вы наплюйте в глаза тому сочинителю! — предложил Грубер. — Откуда у них на этой стадии… Это ж из серии — ехал протогород мимо мужика. Эх, лженаука!
Дождь припустил, запосейдонил — доселе сеял, опылял терпимо. Возлияние воды… Говорят, у нее память есть… Полыхнуло в тучах. Сейчас прогремит. Помню, как отец шептал, когда по обыкновению бежали с правожительства, спасаясь на Преображение, застигнутые (о, вид на то лето во время грозы!): «Тише. Слушай голос Его. Каждый звук — это знак, буква». Принять, что ли, обет послушания и начать переводить лютеферову книгу на льдынь…
Шагнули, пригнувшись, переждать в ближайшую лачугу.
— Ничего, чистит почву, — отряхиваясь, бухтел водила. — Все ж, глядь, лучше, чем метель-завируха, согласитесь…
Фонарь его выхватывал из мрака низкую лежанку со сброшенным сгнившим покрывалом, опрокинутый табурет, рассыпанные в спешке бусы, раздавленную игрушку у порога — весь покрытый плесенью плюшевый И-a с вылезшей пружинкой, выцарапанный рисунок на стене — Илья подошел поближе — крылатый змей навис над домиками и рядом кольчатой, червячной вязью что-то написано. Гробцхман, поднеся фонарь, прочитал:
— «Если ты придешь, СПА…» — ну, это понятно, страна ПА, Прекрасная Аразия — байда их грез бредовых, занебесное едвабне. А потом тут «нах…» или «накба…» вроде ба, не разберу, бессвязно, буквы слиплись, дальше оборвано — накажи батя, видать…
— Это значит — «разрази Отец», — авторитетно пощипывая бородку, разъяснил Илья. — Подобное сочетание сокращенки встречается в «Онфимкиных прописях».
— Как мы вошли, а они ушли — так все и валяется, — оглядывая избу, заметил Гробер. — Тогда как раз, позволю напомнить, Лудская сеча случилась — «ведь недаром всё злей и свирепей дул ветер из Луда», — так когда занялось, заполыхало, они, струхнув, побросали свои хибары и ну тикать, будто им пятки салом намазали, думали, что мы их на рога. Кое-кому накостыляли, конечно, но не под гребенку — иных миновало, пасховал Лазарь, да они потом в давке сами себя и отчехвостили, раздраконили, фафнирье облое, позорное… Жуткое ж дело — межаразская резня. Не токмо ложки — миски затачивают! Хаммунна! Их оставь одних, недовешанных мисгардин…
«Бежали. Из домов. В одночасье. Схватив, что под руку, — думал Илья, трогая шероховатый камень стены. — Нарисовали ноги. Унесли когти. Упустили, раззявы. А надо было в двойное кольцо взять — и лучеметом по хатам. Взгреть! Ах, прав был вахтенный доктор Абр — ох, атавизмы эти доисторические, добродушные: крылышки оторвать и отпустить ползать во облацех… Слабина, немочь очкастая. Напахали, хромоногие, нерасторопные. Сверхзверь безумный, впопыхах сжирающий собственное тело. Уж они б нам не спустили, возьми их верх, — они б нашу ветвь, по прогнозам («Ветки Завета»), на куски б, в лоскуты — отмстить! — срубили бы сук…»
В грубо прорубленную дыру в крыше (перед уматываньем прочь в одних носках эти пентюхи успели проковырять — такие жилища становятся проклятыми) вливался холодный воздух, пахнущий дождем, свежестью, сырыми травами. Илья слушал переливы воды, рулады каких-то существ на болоте — анубис вопит? Вообще, логично, чтобы на болоте шел дождь из лягушек. В выбитое окошко он наблюдал мерцающую эволюху и разруху болотных пузырей — они образовывались, вспухали, захватывали пространство, лопались — тухлые, многоцветные. Болото пузырячило. Страдало от газов. Наползало. Теплые места! Топос незамысловат — по знакомству топь блат — плато затянутых, поглоченных полисов. Как описывает Реувен Безземельный — сперва брусника прорастает сквозь брусчатку, а потом вода прибывает и захлестывает, затопляет эти бессвайные хижины, жалкие храмешки на пригорках, бронзовые фигуры злых идолов и брошенный скарб — все деформируется, расползается, превращаясь в единую Болотную площадь. И дождь одновременно заштриховывает картинку — водночас… Глухомань, безнадега. Зарнуга. Эсхатологический хуторок-то! Остров Трусь!
— Отсюда только гнилая гать ведет, — мрачно признался вдруг водила и заскрипел зубами. — Дздна… дна бездны достичь нам… Проклятие аразское наложено по углам: «Да пропади и околей со всей вашей деревней!»
Он поставил на пол фонарь, двумя руками горестно ударил себя по голове и зачастил, облизывая воспаленные губы:
— Илья Борисович, милостивец, не выбраться, завязли — вывозите…
«Вот те на, — подумал Илья. — Не было многия печали… Что ж нам теперь — обоссаться и не жить? И притом загорелось, наспех — абы куда. А там?»
Не зря на Кафедре возле входного отверстия стояла мраморная глыба с кредо золотыми буквами: «На рожон, но осторожно». Впитал.
— Карта есть? — спросил он, отодвигаясь, поморщившись, от ритуально хлопающего себя по голове и голосящего Гробцхмана. — Ну, такая штука, которую неверные варят в масле?..
— Есть, есть, — торопливо закивал водила, доставая из-за пазухи узелок с клубнями и разворачивая. — Вот, на тряпочке… трехверстка…
Илья расставил ингредиенты — вот это, значит, хутор, вот это мы здесь, вот это болото, а где гать — ага, тэк-с, да тут в деревянных гэта надо, семеня, или в скороходах из покрышек — и, быстро переставляя, задумчиво покачивая пальцами над — просмаковал этюд. Как выбраться, выскрестись? Оптимальней всего, конечно, асиндбадно — сесть на шею водиле и, руководя действиями: «Правей, правей ступай!» — вывести, не замочив ног своих. Илья хмыкнул — жаль, нельзя. Вот болотные сани были бы…
— Пошли, — сказал он решительно, вышел под дождь и зашагал к «айзику». Водила вился рядом, оскальзываясь, маша руками, невнятно причитая: «Выводи… хлебом по воде… кривая Яшар… вторая навигация… дай коры мне пироги тачать… тачанка потерял колесо… оселок сточен…»
«Айзик» стоял где застрял. Он накренился, сник, как-то печально нахохлился. Все три колеса наполовину ушли в грязь. Толку от него было чуть. «Чего они от меня ждут, менторы? — подивился Илья. — Что я им эту моторную трухлядь на своих двоих потащу — через зыбь, по узкой досточке, по символическим мосткам, сквозь долгую дождливую ночь зимы? Так колени уже не те, полетели колени, да и спина сорвана, еще когда колокол на Второго Спаса-на-Крови взносил, а вниз «золото» в бочке с ручками отволакивал… И вообще, как плакался коллега Савельич — куда мне опосля четвертованья!..» Болото шевелилось у ног. Не ластилось — явно было недовольно. Бурчало.
«Тени аразские, позеленевшие, в тине бродят шоблой, — думал Илья. — Духи их хищные хихикают среди коряг в давно сгнивший, с бородавками, кулак. Да дождь все с той же высоты — как бы от пролитых кислот… Вода с небес. Не к добру». Печаль первобытная, изначальная охватила Илью. А ведь вовсе недурно было чалиться во «Френкелево», в таможенном централе с его множественными диалектами — забавно, безболотно — совсем неплохо! Вохрячило, конечно, но так-сяк, не в доску. Мелкие распри не в счет. Свитер, расшитый формулами, мужественно содрали, порвав? Ну, нюанс дискутивный — сущность догмата не сразу открылась разуму. Быват, подумашь. Зато — свет, сухость, строгая староверческая неприветливость спервоначалу: «Ку-уда, гада?! Кружку тебе, крыжу?!» (а как же ты хотел, когда Те Самые хуцпырят, норовят впиться), однако потом, как распознали, чуть не родственность — кровиночка, сын Республики, пей хоть из ведра…
Илья вспомнил злобрых теллеровых капитанов-вертухаев — трезоркие, цепни! — их доходящий до братанья армагедонизм (как излучил бы Душка) — зачем, зачем не остался там, при них, на Входе? Опроститься, ходить босым, косить под… Или потом, на Вахте — возле тихого чудовища, доктора Абрашки в инвалидной колясочке — поселился бы в сторожевой Башне, питался обильно сырой печенью… прилетающей… Утучнение бы организму учинил! В окно выглядывал бы, рожи корча — страшный мальчик, грозный юдик! Все тамошние мытарства, хожения за те двери, по тем командировкам, некоторое количество разговоров, встреченные вблизи лица слились у Ильи в одно — мохнатое, смышленое — лицо Церруса, мифического песца-двуглавца, усеянного по всей шкуре разноцветными глазами и охраняющего, как известно из сказаний, вход в Ничто. Внимательный зверек! Верный. Такой не подведет.
«Ну, ничего, — сказал себе Илья. — И мы не лыком… Преодолеем застылость. Длину дождя. Дурную бесконечность погоды. Ничо-о, прорвемся. Лыком не мы! Они еще «прыгающих ледовозов» не видели — на Тракте Жизни, на колесухе, где просеки пихтовы… А тут — болотце, мелочишка… Пузырьки». Поначалу он решил, что проедет по настилу на переднем колесе, а два задних чтобы болтались в воздухе (ездовая поза — «калеченый песец»), — но вовремя смекнул, что водила перетяжелен. Что ж, тогда придется вздыбить, вздернуть «айзик» в позицию «песец, вставший на свой хвост», — и бочком, бочком по мосткам. Если только двигун сдюжит. Ох, тяжкий путь поз! Илья указал водиле подбородком — «На заднее!», сам не спеша сел за руль, подкрутил вертячее сиденье, устраиваясь основательно, попробовал педаль, пробежался по шероховатым клавишам приборной доски. Самодельное все, сучкорубы ленивые… Потом осторожно выжал зажигалище. Машина молчала, не заводилась. Илья откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и дважды прочитал про себя: «Слышь, Ты — Тот, кто вращает колесо…» Бывало, выручало в трудные минуты, он знал. И ныне — мотор тотчас чихнул, фыркнул и замолотил понемногу. Илья уселся поудобнее, поерзал, вцепился в руль и ка-ак даванул педаль, как дал по газам — по-нашему, по-кафедральному — «айзик» закачался на месте, задрожал, потом его швырнуло вперед, он встал на дыбы — и двинулся. Густая грязь летела из-под задних колес, мотор взревывал, дряхлые доски старинного настила прогибались и трещали, болото хлюпало — боц, боц, — по обе стороны узкой дорожки — вы-ыбрались! Съехали на траву, на твердь. Вывалились наружу — ноги дрожали. «Крабом из рабов выбрались, — облизывая губы, повторял водила. — Спасибо Лазарю!» Он валко подошел к Илье и торжественно хлопнул его по плечу, как бы посвящая:
