Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Луна вынырнула из моря дождей и хлынула пуще, просыпаясь, посыпалась хлеще, гранулами. Растр иосифа-марии лабал на барабане, и фас-лик был виден мелко. Сеть бредового сна, сотканная из нас, из той же ночной человечины, — опустилась сверху, словно ловя. И как во сне, движения его сделались плавными, замедленными, но он поспевал. Аразы вязли в лунных сугробах — спотыкались увальни, неуклюжие, переваливающиеся при догонялках и махаловке. Стремглав — не про них. То ли гоплиты, то ли гопники. Пыхтели, кидаясь слепо — бессмысленные! Злобно рычащая добыча. Сила луну ломит. Сделалось как кровь. Криво лил дождь. «Дождь по ихним верованиям — это на нас ссут сверху. Ничего святого. Аразы, они… с продождью… Пронырливы, как вода, изменчивы, как тени», — хрипло докладывал кто-то в мозгу, капая полузнакомым голосом. Обернулся. Трехколесный самокатный механизм, на котором ездят люди, бесполезно торчал у дороги, оттуда помертвело выглядывало лицо погонщика. Наблюдает. Топорукий успокаивающе помахал ему — всё нормально, справлюсь. Какая с убогого подмога? Еще под руку подвернется… Он привык охотиться один, он, Топорукий — беспощадный зверь из сказаний. И пахло сейчас от него, как от зверя, и двигалось ему бесшумно и хорошо — под дождем, возле заглохшей машины. Ребро ладони потеплело, стало горячим, оттачиваясь и покрываясь иззубринами, становясь как бы волнистым, — он знал, что такое лезвие на языке его племени звалось «язык пламени». И он приступил. Бил усердно, как он сроду умел, — обухом по темени, лезвием по светлыни — по узкому, заросшему щетиной, скошенному лбу, раскалывая, как клубень. «Стой, луна над долиною — я изолью на них зло их», — стучало в висках. «Ях, ях» — весело рассекалась «с подтягом» проклятая плоть — сочные звуки ухандоханья, сладостный холодок растекался по осердию. Красный снег заметал мозг…

Когда он очнулся, исторгая хриплое: «Проснись раньше, проснись» — ничего вокруг него уже не шевелилось. Никто не ушел, не уполз, зализывая. Тихо настало. Только дождь шуршал по камням и траве. Он стоял под дождем, воздев изуродованные наточенные руки к низкому небу, словно моля, вода омывала, струи текли по нему, он запрокинул голову и взвыл освобожденно, оскалившись, глотая крупные капли, — у-у, жизнь несущий, осчастливливающий ливень, о, Дверь Воды!

…Илья ввалился в «айзик» — мокрый, в грязи, лимфе — выдохнул: «Зец… Застукал. Удалил». Он был доволен — защитился — на кафедре бы черных шаров не накидали. Справно. Топо сапиенс. Там, снаружи, под дождем, осталось ненужное — мокрошево, как выражаются москвалымские ребя. Хорошо. Ну-с, а где же вожатый нашего ездового аппарата, этот, как его, Гробцхман? Цдох, что ли?

Водила, оказывается, сполз с сиденья и, скорчившись, сидел на полу, зажав в кулаке свой камешек-талисман на цепочке, и, бледный, скулил: «Услышь нас Семеро!»

— Дождик там такой, вымок весь, понесло меня, — оживленно сообщил ему Илья. — А чего стоим?

— Свыше часа тюкали вы их, я засекал, — трясущимися губами ответствовал водила. — Месиловка… Кусались?

— Кто, я? — спросил Илья.

Водила уселся нормально, подергал рычаги, включил фару и осторожно вывел «айзик» на дорогу.

— Вроде выкарабкались… — покрутил он головой. — Я уж, признаться, думал, воистину — зец, отпелись — к Давидке, в Циклаг! Кому рассказать такую вещь, ахнет — аразы, дикие динги, повыползли себе, зверозавры… Спаси Лазарь! Динг ан зихрона браха!

Он вздрогнул: «Как же они Пленку-то садовую заколюченную прорвали?» — и прибавил скорость. Илья выглянул в окно — небо над ним затянуло, луна ушла. И ничего нового под.

— Больше света, глядь, — бормотал водила под нос. — Еду в деревню…

Приятно было Илье после бучи и мокряди битвы при Холмах утопать в покойных подушках мерно движущегося механизма — плавать посуху необходимо! — и слушать это мирное бормотанье.

— …аще тщета и умножение скорби неделимы на восемнадцать, — гундел водила. — Из мрака вышли и во тьму уйдем на ловлю ветра, когда его нет… Бангуй, лингам им в дышло!

Время от времени он почтительно и ошарашенно оглядывался на Илью. «Чего он? — думал Илья. — Сам под дождь к ним, тем самым, выгнал, а сам теперь удивляется. Или он решил, я у них кусок плаща отрежу и вернусь? Тоже, есаул Саул…»

В сумраке «айзик» вдруг покинул асфальт и запрыгал по грунтовке. Убитая, мертвая дорога. Лампочка на капоте светила вполнакала. «И араза прокля-ятого, — затянул водила дребезжаще, — вечно бей не хочу, за родную Республику, за седьмую свечу…» Он крепче ухватился за руль: «Сподобил нааг-гаон… пути не взвидел… сквозь природу вовсю и как-нибудь… в сторону ну и баранку гну…», рванул рычаг — «айзик» развернуло, снесло в канаву, он бодро форсировал ее, чавкая колесными спицами — Илья только брови задирал и шепотом разговаривал с Яхве — и понесся, почухал по…

…неслась езда по кочкам! «Гони, гони на огни, на полную железку, ухватывай в укос», — верещал водила и, не разбирая, наобум Лазаря гнал машинешку подвернувшимися искривленными тропами. «Айзик» захромал и запрыгал как по стиральной доске Судеб. Хромь и прыжки дали заметить, что съехали далече с лихвой. Вокруг мелькало невнятное. Дорога скалярно исчезла — доскакалась навстречу! Сыра-земля тряслась из-за обилия в ней влаги и постепенно превращалась просто в топь. Колеса вязли, а как же. Наконец рыдван всхлипнул и затих. Застряли накрепко. «Эх, шват — кривые дороги! Потерпело крушение… гони…» — сплюнул водила в окошко. Оттуда тянуло сыростью, болотом. Вдобавок, кажется, еще и заплутали. Потерпело крушение… гони… Потерялись. «Заездило меня, — объяснил водила, мотая небогатой головой. — Лесов нету, так полевой кружит, лохматый фельдман без головы, искони нечистая сила… А сам Лазарь, сказывают, эка с пустынным боролся! Тот, по отзывам, парообразным был — через бедро не киданешь! Днем как бы облако, а ночью — огниво…»

Они вылезли посмотреть как выбираться. «Айзик» стоял посреди нищей пустой деревни — жилища, сложенные из необтесанных камней, вросли в землю, вместо крыши на некоторых — ребра двугорбых, обложенные дерном. Вокруг — непролазное болото, камыши.

— Это что за поселение? — озираясь, спросил Илья.

— Это ихний хутор, тех самых. Брошенный. Свод посреди вод. Предания гласят, что мы, пархи, тут отродясь жили, — вон углубления от мезуз-трилобитов, въелись — а потом разбрелись, так они, те самые, тут как тут, влезли с ногами, а мы пришли — вертай и уматывай, а они давай квакать, ну, задали им черного дрозда, заварилась каша, они куда-то делись. Так и зовут с тех пор — Аразов хутор…

Илья и очень вежливый, предупредительный водила Гробер с «меноркой» — самодельным фонарем из старой фары — шли по заросшей травой тропе между домов. Как-то неприютно было здесь, болотно. Не росли ели под окнами. Не наблюдалось привычных дольменов во дворах. Голь. Пустырь.

— Обиталища под стать, — говорил водила, приподнимая повыше тяжелый фонарь за ручку, светя. — Вы обратите внимание — каменные коробки. А в них дырки. И никаких, причем, коньков или наличников! Примитивная, плоская архитектура. Крыто, заметьте, чуть ли не соломой…

— А я где-то читал — шлакоблоки якобы, — усомнился Илья.

— А вы наплюйте в глаза тому сочинителю! — предложил Грубер. — Откуда у них на этой стадии… Это ж из серии — ехал протогород мимо мужика. Эх, лженаука!

Дождь припустил, запосейдонил — доселе сеял, опылял терпимо. Возлияние воды… Говорят, у нее память есть… Полыхнуло в тучах. Сейчас прогремит. Помню, как отец шептал, когда по обыкновению бежали с правожительства, спасаясь на Преображение, застигнутые (о, вид на то лето во время грозы!): «Тише. Слушай голос Его. Каждый звук — это знак, буква». Принять, что ли, обет послушания и начать переводить лютеферову книгу на льдынь…

Шагнули, пригнувшись, переждать в ближайшую лачугу.

— Ничего, чистит почву, — отряхиваясь, бухтел водила. — Все ж, глядь, лучше, чем метель-завируха, согласитесь…

Фонарь его выхватывал из мрака низкую лежанку со сброшенным сгнившим покрывалом, опрокинутый табурет, рассыпанные в спешке бусы, раздавленную игрушку у порога — весь покрытый плесенью плюшевый И-a с вылезшей пружинкой, выцарапанный рисунок на стене — Илья подошел поближе — крылатый змей навис над домиками и рядом кольчатой, червячной вязью что-то написано. Гробцхман, поднеся фонарь, прочитал:

— «Если ты придешь, СПА…» — ну, это понятно, страна ПА, Прекрасная Аразия — байда их грез бредовых, занебесное едвабне. А потом тут «нах…» или «накба…» вроде ба, не разберу, бессвязно, буквы слиплись, дальше оборвано — накажи батя, видать…

— Это значит — «разрази Отец», — авторитетно пощипывая бородку, разъяснил Илья. — Подобное сочетание сокращенки встречается в «Онфимкиных прописях».