Большая родня - Михаил Стельмах

— Ложись, дорогая.

Ему сейчас хотелось поговорить с нею искренне, извиниться и найти хоть маленькое утешение. Даже чуть не вырвалось: «Что же, не осуди. Так нас судьба свела, а счастье, полагаю, и нас не обойдет. Если бы ты знала, как люблю тебя. На свете нет такого, кто бы мог так тебя полюбить».

Но подумал, что девушка не поймет его и признание оросит слезами, а их больше всего боялся. Не раздеваясь, ложится с краю, слыша, как прерывисто дышит жена. Боясь ее обидеть, одной рукой находит мягкую косу, пахнущую зельем и осенним дождем.

Мелкая холодная дрожь бьет все его крепкое тело. Просыпалась и исчезала надежда: «А что если сердце Югины уже летит навстречу мне? Не могло же оно быть каменным».

LІІІ

В осеннее предвечерье возвращался Варивон с поля. На телеге рядом с ним сидел Иван Тимофеевич, позади них легко дудонели и на выбоинах подпрыгивали вверх железные бороны, позвякивало переднее колесо культиватора. Сегодня половину бугорка засеяли пшеницей и рожью. И хоть по долине ходили Данько и Денисенко, а Варчук даже к сеяльщикам подошел, но наброситься на созовцев с дрекольем не отважились. Их действия сдержало то, что тут находился представитель райпарткома. Да еще к тому в окружной газете появился едкий фельетон, и кулаки теперь боялись: вот-вот наедет суд.

На дороге, вровень с небесным предвечерним поясом, одиноко шла в село женская фигура. Вскоре, пустив лошадей мелкой рысью, Варивон узнал, что это была Василина, дочь лесничего, что жил в лесной глуши у глубокого и даже в жатву холодного пруда.

Давно когда-то трудолюбивый Мирон Пидипригора запрудил плотиной узкий выемчатый овраг, на дне которого без умолка позванивал чистый ручей. Вода начала подниматься, затапливать цепкое плетение дымчатой ежевики и густые кустарники и со временем заблестела между двумя разделенными ручьями, как не до конца нанизанное ожерелье на серебряной нити. Потом южные и западные взгорья пруда заросли высоким очеретом, на плотине разросся ивняк, на воде закрякали домашние утки, а над водой запели соловьи. За домом, затиснутым лесом, разросся огражденный рвами молодой сад; между побеленными деревьями весело закраснели ульи.

Выросши в лесном приволье, Василина вобрала в себя задумчивость, покой и силу дубравы. Невысокая, широкая в кости, спокойно, со скрытой печалью смотрела на мир темно-серыми глазами, которые из-под черных ресниц и бровей тоже казались черными. Смугло-румяное лицо полыхало здоровьем и изменяющейся непостоянной красотой, которая внезапно одевала девушку то в обычную будничную одежду, то нежданно украшала такими чарами, что глазам становилось любо смотреть на ту чистую, нерастраченную, неразвеянную молодость. Зима, отбеливая загар на щеках и невысоком челе, чудесно румянила и надолго украшала девушку, весна же, обсыпала щеки мелкими, чуть заметными веснушками и темнотой, затеняла свежую красу, как тень затемняет спокойный плес.

Впервые Варивон увидел Василину на танцах возле сельстроя, и сразу же девушка ему понравилась. Что бы ему заговорить с нею ласково, по-людски. Так Варивон сразу же так накричал, натопал на Василину, что та, мало зная характер парней, застыдилась, покраснела до слез и все время избегала пристального и уже любящего взгляда. И хоть сколько ни упрашивал девушку пойти с ним танцевать — всегда отвечала ему отказом.

Гордая, — жадно смотрел на Василину. Любовь пришла нежданно-негаданно. Преодолевая гордость, он в воскресенье пошел к пруду, надеясь встретить девушку. И встретил у плотины.

— Василина, ты почему убегаешь от меня? — заговорил, сдерживая волнение и беспокойство.

— А чего же вы такие? — изумленно остановилась девушка, уже собираясь убежать домой.

— Какой?

— Насмешливые. Любого осудите-ославите. Пусть вам ваша гордость, а мы люди простые, не привыкли, чтобы над нами насмехались, — и, обернувшись, пошла узкой тропой к воротам.

Но не такой был Варивон, чтобы так быстро отказаться от своего. Бледнея и задыхаясь от притока крови, догнал девушку, преградил дорогу.

— Подожди, Василина, не убегай, а то я и в дом, значит, не постесняюсь зайти.

— Вы можете, вы такие. — И строго свела брови в одну линию.

Варивон, захлебываясь, гневно заговорил:

— Я могу, я такой. А ты не смейся, значит, надо мной. Ты спрашивалась, почему я могу? Потому что я люблю тебя. Слышишь? — люблю. Еще ни одной этого слова не говорил.

— Что же это у вас за любовь такая едкая? — не веря, посмотрела большими потемневшими глазами, в которых проскочили две голубые искорки.

— Не веришь?

— Не верю.

— Ну, чем я могу тебя убедить. Вот чтобы мне, значить, с этого места не сойти, — уже тихо промолвил. Так как опадал, обсыпался гнев, открывая печаль и боль. — Неужели ты еще и до сих пор за ту шутку сердишься? Неужели ты ненавидишь меня?

— Нет, — спокойно посмотрела на парня, и в сочных, опущенных к низу устах шевельнулась несмелая улыбка.

— А чего же ты такая строгая ко мне?

— Чего? — призадумалась, потом горделиво подняла голову.

— Сказать вам по правде?

— Конечно! Всю жизнь мечтал… — испуганно прикусил губу.

— Не нравится мне, что вы, ну, как вам сказать… грубый какой-то. То, что любите посмеяться, — это ничего. А вот вы ругаетесь плохими словами. Об этом — сердитесь, не сердитесь — я и на комсомольском собрании скажу. Добра где-то у вас мало.

— Больше не услышишь от меня ни одного ругательства, — ответил с готовностью и покосился на Василину: «Не успели в комсомол принять, а уже командовать начинает. Гляди, еще скоро и начальством станет. Это тебе из таких тихих… Ох, и славная же девушка. Как орех».

— Увижу.

— Увидишь. Только ты не думай, что и душа у меня такая, как иногда глупое слово бывает.

— Василина! — позвал со двора лесник, и девушка побежала домой. А Варивон долго просидел у пруда, передумывая свои думы. На свадьбе Дмитрия как-то без слов почувствовал, что девушка хоть и сторонится, но уже не избегает его. Даже проводил ее домой, но с Василиной шли девчата и поговорить толком не смог…

Когда телега поравнялась с девушкой, Иван Тимофеевич опередил Варивона:

— Здравствуй, Василина. Садись, подвезем.

— Спасибо.

— Спасибо позже говорят, — ответил Варивон.

За мостиком Иван Тимофеевич повернул лошадей налево, а Варивон с Василиной пошли прозрачными, по-осеннему звонкими сумраками к лесу. Когда остались позади последние хаты, взял девушку за крепкую руку и не выпускал ее до самой плотины. Потом сильным порывом поднял Василину на руки и понес в сад.

— Пустите, — забарахталась на молодецкой груди.

— Не пущу, так как люблю. Слышишь? — люблю, — припал устами к теплой щеке.

— Варивон, пусти, а то кричать буду, — заговорила сердито, переходя на «ты». — Отец выйдут.

— И пусть выходят. Скажи: любишь или нет? Тогда пущу.

— Нет, не люблю, — улыбнулась и взглянула, прищурившись, на парня. И Варивон в неистовом порыве поднял девушку выше своей головы, потом крепко прижал к груди.

— Сразу же, в воскресенье, старост засылаю. Хорошо?

— Какой ты быстрый.

— А чего же долго откладывать? Отложенный только творог вкусный, а девушка скиснуть может…

— Ты снова свое.

— Ой, не буду. Таким уж язычком черт наградил… Счастлив я, Василина. Ну, будто все небо приклонил к себе, — и бережно прижал девушку, зацеловывая ее уста, щеки, лоб и глаза.

LІV

Осень, как добрая хозяйка, ходила от села к селу, вея здоровьем и величественным задумчивым покоем.

В высоком небе проплывали журавли. В прощании с родным краем они уже потеряли серебряные переливчатые горны — в унылых голосах низко звенела печальная медь. Ночами беспокоились прибугские луга, предоставляя приют перелетным птицам, а дни удивительно пахли вызревшими яблоками и лесной привядшей прохладой.

И ничто не радовало Григория. Все опостылело, надоело. Казалось, что с того дня, когда тетка Дарка со злой радостью, манерно искривив морщинистые губы, передала слова Югины, прошли не считанные дни, а долгие и беспросветные годы. Стали немилыми и свой двор, и молодецкие гулянки, и друзья, и погожая осень, которую любил крепкой любовью, больше, чем саму весну.

Злость на Дмитрия не ослепила его: и себя винил, что спутался с Федорой. Когда же услышал, что готовится свадьба Югины, такая тоска охватила, что не знал, куда деться, невольно свернул на огороды, а потом пошел к далекому лесу.

В зеленовато-голубом небе лодочкой пробивала дорогу луна, далеко выделялись очертания одиноких деревьев, и черной стеной стояла дубрава, перекатывая плечами мраморные глыбы облаков. И, очищаясь от скверны, тягучих и мучительных накипей, Григорий так захотел черпнуть чистой любви, что невольно остановился, перебирая в памяти девчат, их привычки и характеры. Не раз ловил на себе взгляды Софьи Кушнир — пристальные, светлые и несколько снисходительные.