Большая родня - Михаил Стельмах

— Кто у тебя был из чужих? — остро смотрит на него Свирид Яковлевич. И одновременно видит, как из незакрытого зева парни клубами вырывается пар, окутывает монаха и его окаменевших слушателей.

— Из чужих? — удивляется Сичкарь. — Был проповедник богослова, — кивает головой на монаха. — Из библии всякие… новости бабам читает.

— Еще кто?

— Господи! Да никого.

— А если подумать?

— Побей меня крест, никого.

— Закон тебя побьет. Кто был? Говори, Сичкарь!

— Говорю — никого, значит, никого. Пристали, прямо спасу нет. — Щеки дуката линяют, в мелких зрачках поблескивает колючая злость.

— Сичкарь, нас привел сюда след. Не выкручивайся.

— След?.. Ну и что же из того? Может, какой-то воришка подбирался ко мне. Мало что может быть! Это леса! А ты за всякий след сердце навеки тревожь, — только на миг скользнула тень неуверенности по серым белкам и исчезла в темных пучках прожилок.

Свирид Яковлевич уловил эту тень, но он четко понимал, что с Сичкаря не вытянешь слова. Но уже и не оно интересовало его. Надо было дальше разматывать тугой клубок, который вкатился в низколобый, зарешеченный дом.

«Чужой не мог так легко орудовать в лесах… Значит, Сичкарь следил за Кушнарем… Один конь убит из австрийской винтовки. А у неизвестного был только пистолет…»

Из еле заметных ниточек ткется основа догадок, четче возникают контуры сложной картины, и резкий пристальный взгляд Свирида Яковлевича уже бросает в дрожь раздобревшего Сичкаря.

— Где твое оружие?

— Какое? — сдвигает плечами дукач. — Вилы? Вон около парни лежат.

— Где австрийская винтовка? Обрез австрийский? — быстро поправляется, зная бандитские привычки кулаков. Эти слова передергивают Сичкаря.

— Свирид Яковлевич, ну где у меня то чертово оружие? Что я, в банде был?

— Ты и сейчас бандит.

— Не имеешь права обижать.

— Товарищи, — обращается Свирид Яковлевич к активистам. — В этом логове запрятано оружие, его надо отыскать. Насколько известно, у кулачья первый тайник — стреха. Расшивайте овин и сарай.

— Самоуправство! А кто мне убытки возместит? — подпрыгивает Сичкарь.

Но Мирошниченко не обращает на него внимания. Он первый поднимается по стремянке на овин, и скоро черные раздвоенные снопки, как детские штанишки, летят на землю. Дмитрий легко, под восторженные взгляды актива, прямо бежит вверх по редким ступеням стремянки и становится рядом с Мирошниченко, освещая его ясным взглядом.

— Ну, Свирид Яковлевич, как найдем оружие…

— А ты сомневаешься, что оно здесь?

— Я?.. Нет, не сомневаюсь. Только все так непривычно, так просто и сложно выходит.

— Так как это, Дмитрий, жизнь, борьба. И на все надо смотреть широко раскрытыми глазами. Горе тому человеку, который, как птица, иногда прячет от действительности голову под свое крыло.

— Это вы в мой огород заглянули?

— Нет. Но и у тебя найдется такое. Единоличник еще не совсем вылинял в тебе.

— Придет пора — вылиняет, — нахмуривается.

Снопки трещат в сильных руках, и скоро оголяются желтые, источенные шашелем латы[46].

Во дворе бушует шум. Засуетилась семья Сичкаря, а монах загодя выскальзывает со двора и его ряса долго, как обугленный пенек, трясется между деревьями.

Когда активисты, занятые своим, оседлали огромный овин и сарай, Сичкарь, зло поглядывая на все стороны, воровато схватил вилы и начал подкрадываться к Свириду Яковлевичу. Понимал: сегодняшний день обрывал его обычную жизнь. Нападением на Мирошниченко он мог оттянуть большую беду. Стремянка вогнулась под его тяжелым телом. Вот он припал к стропилу и люто метнул вилы в Свирида Яковлевича. Ослепительно сверкнули длинные зубцы. И в этот момент Сичкаря увидел Дмитрий. Не раздумывая, со всей своей горячностью, как на гадюку, упал на длинную рукоять. До мяса обрывая руки об латы, уцепился в нее, и острые зубцы зашевелились раздвоенным жалом, не дойдя нескольких сантиметров до плеч Мирошниченко. Еще через миг хрупнула сухая лата, — Дмитрий с размахом опустил ее на Сичкаря и тот горбылем покатился по стремянке на землю.

— Дмитрий… Спасибо, Дмитрий… Как ты его увидел?

— Это во мне осторожный… единоличник смотрел…

— Запомнил? Ну, и характер! — рассмеялся Мирошниченко. — Не сердись, а прислушивайся к правде. Она не терпит никаких родинок, так как она есть правда. Слышишь? И расти надо… сынок. Это трудней, чем кипятиться в своей гордости. А сердце тебе еще переделывать надо… Еще раз спасибо.

— Свирид Яковлевич! Нашел! — торжествуя, позвал с сарая Григорий.

В высоко поднятой руке он держал обрез. Еще румяный от волнения, Мирошниченко проверил дуло австрийского обреза. На сизой пленке свежего перегара выделялась бугорками пережженная ржавчина.

— Заберите бандита! — кивнул на Сичкаря.

— Эх, жаль, Свирид, что не удалось проколоть тебя, — тоскливо ломились губы дукача. — Легче бы было за решеткой охлаждаться… Пусти со скотом проститься. Или побоишься?

— Что? Скот дороже семьи?

— С семьей еще увижусь — она мне передачи будет носить… А коней же заберете…

Тень сожаления затрепалась в сизых сетчатых веках, и ворсистое лицо начало, как стебель болиголова, покрываться ржавыми пятнами.

— Степан, брось. Не ной! — обрезал Свирид Яковлевич. — И без тебя нелегко.

— Да, Степан, кручиной не поможешь, — Иван Тимофеевич положил руку на плечо Кушнира и тоже загрустил.

Марийка больше не могла выдержать. Закрыв рукой глаза, пошла подальше от мужчин. В овине на сене она припала к Югине и зарыдала.

«Всю жизнь горе гонится за нами».

Дочь обхватила голову матери, положила себе на колени. Марийка как-то сразу, подсознательно, поняла, что теперь уже не она, а Югина сильнее, что Югина молча утешает ее, как когда-то она утешала свою единственную дочь.

А во дворе на свежесрубленном дереве, под высокими звездами, сидят трое мужчин. Изредка переговариваются несколькими словами и молчат — думают.

— Лучшие кони… Лучшие кони… — вздыхает Кушнир.

— Еще и Варивонового шпачка[47] подстрелили. В один день…

Забывает Иван Тимофеевич, что ему надо успокаивать убитого горем Кушнира. И сразу же, унимая боль, говорит тверже, медленнее.

— Пока не вырвем до последнего ростка кулачье, до тех пор оно будет точить наше кровное.

— Ну, кто же мог шпачка покалечить? — вслух размышляет Свирид Яковлевич. — Варчук с Карпом тогда в поле был, Денисенко свой дворец строил, Созоненко в магазине людей обвешивал… Хитро замотался клубок.

— Лучшие кони… Лучшие кони…

— Не надо, Степан… Еще не такие у нас будут кони. Ты сможешь вырастить таких громоходов, что по всей нашей земле и о тебе, и о них прозвучит слава. К этому оно идет, если глубже взглянуть на жизнь. Если бы это у тебя, в твоем хозяйстве пропал скот, уже во веки веков бы из бедности не вылез. Готовил бы или батраческую, или нищенскую суму и доживал бы с нею век. А за нами наше советское государство стоит, в люди выводит нас. Коллективное хозяйство — жизнь наша. И это — смерть кулакам. Вот и свирепствуют они перед гибелью. Рассчитывают на то, что неудачи скрутят нас в дугу. Это им больше всего нужно. Но не так оно выходит. Ты посмотри: сегодня село узнало о нашем горе и сегодня крестьяне приносят четыре заявления в соз. Это не мелочь. Это говорит о силе советского села. Еще мы не такими делами ворочать будем. Только будь, Степан, борцом за новую жизнь, а не мелким собственником, который, только что-нибудь случится, теряет под собой почву…

— Спасибо за доброе слово. Меня не согнешь спроста. А что тяжело на душе…

Не раздеваясь, все трое пошли спать в овин. Иван Тимофеевич, морщась и заведомо подбирая успокоительные слова, подошел к жене за одеялом.

«Хоть бы на людях не начала орать и ругаться», — с боязнью тронул плечо Марийки. Та вздрогнула, вздыхая подала ему еще и дерюги, подушки, кожух и тихо промолвила:

— Иван, ты лучше укрывай людей. Ночи холодные теперь. А вам еще и ехать скоро в город… Ты не печалься, Иван…

— Марийка… Мария, — крепко прижал к себе жену.

LІ

С нарастающим грохотом мимо них промчался состав и, выгибаясь, влетел в широкие заводские ворота. Все его платформы были нагружены темно-серыми кусками подольского фосфорита.

— Из Приднестровья привезли, — объяснил Кушниру и Бондарю высокий техник, весь осыпанный фосфорной мукой.

Заводской двор, примыкающий к живописной оболони, был заставлен мешками с суперфосфатом и огромными бутылями с серной кислотой. За высокими корпусами завода виднелось легкое полупрозрачное здание недавно выстроенной беконной фабрики. Основа ее врастала в луга Побужья, а крыша упиралась в небо золотым облаком сада.