Время смерти - Добрица Чосич

— Тебя мама ждет, Кривой! Ты что? Мы в Нише.

— Мы уж однажды простились. Именно здесь, в Нише, — проворчал он и, поднявшись, перескочил через Богдана, который теперь остался в вагоне совершенно один. Хорошо, что он с головой накрылся шинелью и не смотрит на него.

— Прости, сынок, что я тебя разбудила.

Она сказала это очень тихо, с дрожью, прижатая к вагону.

А он где-то очень высоко, в каком-то облаке, и не видно его глаз. Она звала его:

— Я принесла тебе теплое белье, носки. Все, что вам сейчас нужно.

Она говорила еще что-то, но он не слышал; все это звучало где-то далеко внизу, на уровне его башмаков.

— Никаких сладостей я не возьму на фронт!

Он спрыгнул на перрон и горячо обнял мать.

А у нее не было силы даже пошевелиться. Она еле держалась на ногах, почти лишившись сознания под тяжестью тела своего ребенка, младенца, отрока, юноши, сына, уходящего на фронт.

Он почувствовал слабость матери и отпрянул от нее. Смущенно посмотрел на нее, и вдруг его озарило: как она прекрасна, моя матушка.

Она оперлась рукой на стенку вагона и опустила глаза на его грудь, на большое пятно от вина на куртке, разглядела еще какие-то пятна; постарел, подумала она. Постарел, очень постарел. За две недели, что она его не видела, постарел.

— Дожди, скоро снег выпадет, — шепнула она.

— Ты мне очки принесла? — Он оглядывался, не видя отца. — Где папа?

— В Крагуеваце ждет тебя с очками. Ночью я получила телеграмму. Ты знаешь, что Валево взяли? И Милена с госпиталем осталась в городе? — Она смотрела ему прямо в глаза. И ты уходишь — этого не произнесла.

— Разве она могла поступить иначе? — И прикусил язык, боялся, что у нее потекут слезы. Если она заплачет, он убежит в вагон. Он перевел взгляд на плотную колеблющуюся толпу, окружавшую их и прижимавшую к вагону. Ни разу до этой минуты ему не приходило в голову, что Милена может погибнуть. Неужели он даже не подумал об этом?

Ольга видела, как дрожали у него губы, подбородок. Не надо было говорить ему о Милене. Только бы поезд еще постоял.

— Да, сынок, — ничего больше она не могла произнести.

— Они варвары, но ведь не настолько преступники, чтобы раненых, госпиталь… А потом, существуют и международные соглашения о госпиталях во время войны. Существует, мама, международный Красный Крест. — Он опустил руку ей на плечо. Нужно как-то убедить ее в том, что Милене не угрожает опасность.

— Что с пакетом делать, Иван?

— Прости. — Он взял у нее большой, красиво завернутый, она позаботилась, пакет с лентой трех цветов, унес в вагон.

Она заметила, как небрежно он кинул пакет. Для него это ничего не значит. Так же он швырял свой школьный портфель. От самой двери.

— Украдут, — укоризненно заметила она.

— Господи, мама. Мы ведь Студенческий батальон. Мы как одна семья, состоящая из лучших братьев. — Он умолк, сам удивленный своими словами и уверенностью, звучавшей в голосе. — Мы творим легенду. — И опять помолчал. Сейчас он повторил слова Винавера. Ладно, не забывать об этом. — Я серьезно говорю, мама.

Он отвел взгляд от ее удивленного, уже не столь красивого лица. Стал рассматривать толпу на перроне, узнал каких-то знакомых белградцев, штатских, тыловиков-симулянтов, собирающихся бежать на юг, в Грецию. У него рождалось презрение к ним. И какое-то упрямое чувство: он и его товарищи выступают на поле боя, двигаются на север, они одни едут сегодня с юга на север. Вновь повернувшись к матери, он нежно обнял ее правой рукой и повел к локомотиву, к голове эшелона.

— Слушай, мама. Не может погибнуть страна, в которой есть полторы тысячи таких, как мы. Ты думаешь: что значит полторы тысячи в сравнении с неприятельскими дивизиями? Однако, мама, в истории не раз случалось, когда несколько человек или даже одна личность изменяли ее течение. И самое сокрушительное поражение превращали в победу. Я, мама, твердо верю в нашу победу. Когда речь идет о духе людей, цифры ничего не решают. А мы — это дух. Это наш светлый час, мама. «Пусть будет то, что быть не может» — как говорил один из моих парижских друзей.

— А я бы, Иван, как и все матери и сестры, была счастлива, если б вы не были духом. Если б вы оставались только детьми. Детьми в наших объятиях.

Она выскользнула из его рук и сама крепко его обняла. Нагнувшись к ней, он позволил ей, только сейчас, поцеловать его в лицо. Он открылся ее отчаянию. Он чувствовал, что, целуя его, она целует Милену, и гладил ее плечи. Паровоз поперхнулся и запыхтел с какой-то мрачной гневливостью и бездушной силой. Их окутало облако пара. Шум на перроне словно бы вдруг отдалился. И только сейчас, не имея сил совладать с собой, она шепнула:

— Зачем ты вернулся из Парижа?

— Если б я не вернулся воевать, я бы никогда больше не возвратился в Сербию, — ответил он ей в затылок; ее голова лежала у него на груди.

Она вдыхала запах вина и немытого тела, смрад его верхней одежды. Но не убирала лицо, желая вдохнуть запах его детства, запах своего молока, его запах после ванны перед сном.

А ему нужно было говорить:

— Не по душе мне те слова, которыми объясняют, из-за чего мы, сербы, воюем. Из-за чего я стал добровольцем. Мама, разве есть сейчас смысл нам с тобой говорить об этом?

Он опустил руки, чуть отодвинулся от нее. А она держалась за его куртку, глядя на какие-то отвратительные пятна. В детстве был он брезглив и только из ее рук соглашался есть пирожные и фрукты.

— Мама, пожалуйста. 

— Я не плачу, Иван. Нет. — Она опустила руку. Нет, она не плачет.

Все, что уходит сегодня, таким и должно быть.

— Не нужно сейчас повторять папины принципы.

— Верно, прости. Сейчас нужно… — Они сделали несколько шагов, чтобы выйти из облака пара. Неизвестно, что нужно в такую минуту. Не годится вот так расставаться, оставлять ее в отчаянии. За спиной звучала песня, которую затянули ребята:

Чтоб хвалиться — поступай в солдаты,Чтоб спасаться — начинай играть…

Она остановилась, желая целиком окинуть его взглядом. Сутулится. Раньше он так не ходил. Песня мешала ей. Сейчас нужна тишина, чтоб они могли молча глядеть друг на друга. Глаза дольше всего помнят. Только бы поезд скоро не пошел. Только бы он вовсе никогда не пошел.

— Пройдем подальше по рельсам.

— Да, наша песня лишена смысла. И эти слова. Но дух… Какие последние новости на фронте, мама?

— С нами все кончено, Иван. Говорят, наша армия, так сказать, больше и не оказывает сопротивления. Сегодня утром говорили, будто Верховное командование потребовало от правительства немедленно заключить мир с Австрией. А вчера по городу прошел слух, будто Пашича убили в Лапове. А король и престолонаследник бежали в Черногорию. Об этом я слышала раньше от одного депутата парламента.

— Гнусен, отвратителен наш тыл! И что еще происходит?

— Ужас, сынок. Все укладывают вещи, собираясь бежать.

— А ты?

— Неужели ты, Иван, считаешь, что я могу бежать из Сербии? Волочить чемоданы, мешки, спасать самое себя в такое время?

— Не все пропало, мама. Не все. Это в тылу потеряли веру. Там грязь и мерзость. Ничтожества, отбросы. Если бы родина состояла из одного тыла, ей немедленно следовало бы изменить. — Он с отвращением сплюнул.

Прежде она не замечала, чтобы он так плевал. Почему он меня таким образом утешает? Она догнала его, пошла рядом, касаясь плечом; она всегда испытывала чувство гордости, когда шла по улице рядом с сыном, который был намного выше ее. Стройный, высокий. И вот его грудь пронзят штыком. В темноте она плохо видела его.

— Что ты сказал, Иван?

— Я счастлив, что иду в бой. Клянусь тебе, мама, счастлив. Я не разыгрываю национального героя, клянусь жизнью Милены. — Он повернулся к ней, посмотрел в глаза: зеленые слезы. Какие глаза у моей мамы! — Что ты там шепчешь?

— Я верю тебе, сынок. — Она нашла в темноте его руку, крепко сжала. Всеми сосудами, всем сердцем ощутила силу его ладони. Она не понимала, что он говорил. За спиной у них гремела песня. — Бездушно сейчас петь, Иван. Это словно встреча свадебной и похоронной процессий. — Огрубели у него пальцы от винтовки, но такие же длинные, как у Вукашина. Рука у него отцовская. Только бы поезд не пошел.

— Если мы, кто умеет мыслить, если тысяча триста двадцать один студент и гимназист, сколько нас в этом поезде, если мы не признаем поражение, значит, Сербия не погибла.

— Ах сынок ты мой простодушный, — шепнула она погромче, потеряв осторожность, и раскаялась, умолкла. Его дыхания не слышно, только рука у нее в ладони. — Я понимаю, очень трудно сейчас провести границу между глупцами и мудрецами. Между трусами и патриотами. Не нужно говорить об этом.

— Это сейчас лучше всего понимают подлецы. Я еще раз тебе говорю: я воистину верю, что к нашей судьбе не имеют никакого отношения ни правительство, ни Верховное командование, ни даже война. Наша судьба предопределена неким высшим законом. И никакой роли не играет, что швабы перешли Колубару. Вот так, мама.