Голод - Нурдквист Лина

– Никто из нас не желает думать о смерти. Мы хотим, чтобы она пришла неожиданно, быстро и без предупреждения. Но она не страшна, она просто конец жизни. Я надеюсь на хорошую смерть. Она забирает то, за чем пришла, не затягивая, не поворачивая нож в ране.

Я слышала каждый звук.

Но не хотела слышать.

Тем не менее, я заставила его ждать довольно долго.

– Руар прошел в своей жизни много миль, – говаривала Бриккен. – Пусть теперь сидит, где сел, раз ему так нравится.

Я тоже хотела того же самого. Она часто смотрела на него через кухонное окно. Ее одежда и волосы пропахли запахом жареной колбасы, когда она проходила мимо меня к плите. Ее время тоже не пощадило, согнув ей спину, словно ноша оказалась тяжела для ее тела. Когда она говорила о Руаре, голова ее становилась такой тяжелой, что глаза смотрели в пол.

Руар вырос с Унни, привык работать наравне с ней. Его уже один раз бросила женщина – прежде чем он встретил у дороги Бриккен и починил ей велосипед. Ту женщину звали Ирма. Полгода он копил деньги на съемную комнату и кровать, а она его бросила. Дура. В тот раз он отправился в странствование на год, как говорила Бриккен. Помню, как как-то спросила его об этом странствии – мне всегда казалось, что это звучит очень грустно. Руар только рассмеялся.

– Скорее, я подумал, что стоять на месте – это все равно, что отступить. Самое странное, знаешь ли, что ноги мои ушли далеко, но пришел я все к тому же месту. Пройдя сотни миль, я понял, что надо поддерживать равновесие головой, а не ногами, чтобы стоять устойчиво.

Равновесие – при помощи головы или ног – осталось в прошлом. Постепенно Руар высох, одежда на нем болталась. Паузы между словами становились все длиннее. С сомнением открывал глаза после дневного сна, тяжело дышал. Я давно поняла, что отмеренное ему время истекает, но желание жить – мощная сила, вероятно, самая мощная в человеке. Я хотела, чтобы он жил дальше, вернулся и поддержал меня. Но если это не получится? Ему скоро восемьдесят, а я скорее ближе к ста, чем к нулю. Разглядывала его пальцы, когда он судорожно вцеплялся в ложку, поднося ее ко рту. Вялая серая кожа с голубыми прожилками. Старческие пятна и узловатые пальцы. Старая рука стареющего мужчины. И все же она принадлежала ему.

Из-под ногтей Руара исчезли черные полосы. Теперь руки лежали на коленях – без инструментов, без работы. Брюки болтались, становясь с каждым днем все шире. Подтяжки и ремень несли все большую ответственность за то, чтобы поддерживать их. Под узкой грудью выпятился живот. Плечи сузились настолько, что рукава рубашек приходилось прихватывать эластичными держателями и заправлять низ в трусы.

В его голове вместе с воспоминаниями поселилась забывчивость. Забывчивость все больше побеждала. Летней ночью он вставал, чтобы впустить кошку, которая перестала мяукать четверть века назад – ту заносчивую кошку, которую я приструнила. Выставлял еду и звал ее шепотом в темноте. Тихо, чтобы не будить нас. Иногда начинал варить кофе или ставил на плиту кастрюлю с водой посреди ночи и забывал выключить плиту. В другой раз сердился, что ему не удается эту плиту включить. Блуждая в мире своих воспоминаний, он брел по лесу к охотничьей башне или уходил куда-то по проселочным дорогам, умудрялся заблудиться, хотя знал эти места с детства. Не раз он выходил за почтой, оставив дверь открытой, вместо этого заворачивал за угол и часами бродил без всякого плана между каменной изгородью и спиленной ивой. Случалось, что он уходил в Рэвбакку в одних тапочках, и его приводили домой встревоженные соседи.

Я уже попрощалась с ним, хотя он все еще был жив, но мне хотелось дождаться. Похоже, и Бриккен заметила, что они отдаляются друг от друга, и тоже начала потихоньку усыхать. Скоро от него осталась лишь тень. Говорил редко, в основном сидел молча, глядя в пустоту – тощий, морщинистый, с запахом камфары и карамелек.

Исчезло все то прекрасное спокойствие, на которое я опиралась. Совершенно чужой человек – словно ржавый рыболовный крючок на кресле Руара. Синеватые пальцы, костлявые и скрюченные, словно деревья на ветру. Однажды я увидела его в прихожей – он стоял, безвольно опустив руки. Бледный и бескровный. Лицо почти неуловимо изменило очертания. Щеки ввалились, появились новые выпуклости – как на мебели, стоявшей во дворе под дождем. От него пахло пóтом – когда-то я любила этот запах, но теперь все стало не так, как прежде.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Я забываю, Кóра, – произнес он, и слова прозвучали, как едва слышный крик. – Остановить это невозможно. Забывчивость была бы милосердна, если бы позволила мне забыть о том, что я забыл. Вместо этого мне приходится мучительно бродить в темноте, ища забытое.

Я не хотела.

– Так чего ты хочешь от меня?!

Он услышал эти вырвашиеся у меня слова, схватил меня за руку своими холодными костлявыми пальцами, крепко прижал меня к себе. Рука у него была по-прежнему сильная, хотя и худая. Он устремил на меня свой взгляд.

– Никто из нас не будет жить вечно, – произнес он. – Так сказала моя мать.

Унни. Она ушла в тот день, который выбрала сама. Почему ей это удалось, когда я не…

Дай мне уйти отсюда!

Моя рука, вспотевшая от страха, лежала в его холодной ладони. Он крепко держал меня – вырваться я не могла.

– Я могу жить с печатью смерти на лбу – все мы ею помечены. Но скоро я забуду самого себя! Я зажмуриваю глаза и заглядываю внутрь, но ничего не помню! Ты поможешь мне, Кора, когда станет совсем плохо? Бриккен начинает стареть, она не в силах взять это на себя. Скажи, что ты поможешь мне, Кора!

Эта проклятая ваза с каштанами в соседней комнате, один за другим я складывала их там, эти бессмысленные противоречия, ни слишком много, ни слишком мало. Теперь еще одно. Скоро ваза переполнится. Овчарка хотела разинуть свою пасть, но я жестом велела ей лежать неподвижно. Он попросил меня, а не Бриккен. Острые когти, выпущенные, чтобы разорвать, втянулись обратно. Я кивнула Руару.

– Помогу. Когда день настанет, я тебе помогу.

Пообещав, я получила назад свою руку, поежилась под кофтой, принялась согревать пальцы о бедро.

«Я забываю, Кора», – сказал он. Не сказал «Я забываю тебя». Я утешала себя: для того, чтобы любить, память не нужна.

Время упаковало его в вату. Долгими часами он сидел в кухне под звуки радио и запахи еды. Случалось, что он уходил к перекошенной охотничьей вышке и отсутствовал несколько часов, но у него не хватало больше сил вырывать ветки и мелкий кустарник, и все реже он брал с собой ружье. Я следила за ним издалека. Большинство дней он проводил на качелях в саду. Они укачивали его, как будто он сидел в невижимом кресле-качалке. Я все опасалась, что он упадет, но такого с ним никогда не случалось, он просто уходил в себя. И все же именно рядом с ним садились на землю патлатые Бу и Крикун-Оке, пока жили дома. Если повезет, Руар обращал на них внимание и рассказывал истории о давних временах, которые для него были живыми и современными. Однажды он вспомнил и рассказал им про золотое кольцо с норвежской надписью, и тогда Бу вспомнил и попросил меня поискать. Но у меня были дела поважнее. В другой день Руар спросил меня про голубые таблетки в сейфе для оружия. Я вонзила ногти в ладони и почувствовала, как он съеживается, уменьшается и удаляется от меня.

– Туне Амалия умерла, – произнес он однажды за завтраком. – Я часто стою у ее могилы. Возможно, время и лечит все раны, но моя скорбь по этой девочке преследует меня всю жизнь.

Тут Бриккен разрыдалась.

Животные никого не зовут на поминки. Когда настает их час, они уединяются, находят укромное место среди елей, чтобы спокойно умереть. Руара уже нет. Глядя на Бриккен и на августовское небо, розовеющее за окном, я вспоминаю, как на прошлой неделе пошла искать его у охотничьей вышки, а она смотрела мне вслед, стоя у забора. Как раз перед тем, как я скрылась в лесу, наши глаза встретились – буквально на секунду.

Мертвые говорят – так, по крайней мере, утверждает телевидение. Но как раз говорить они не могут. Так я подумала тогда и, неся на плечах эти слова, скрылась за деревьями.